"Виктор Робсман. Царство тьмы (Рассказы и очерки бывшего корреспондента "Известий") [H]" - читать интересную книгу автора

парторгу, который {50} лежал по соседству, не проявляя ни к кому былого
интереса. - Разве мы раскулаченные мужики, или гулящие девки?
Парторг молчал как утопленник; его сейчас ничто не огорчало, ничто не
радовало.
В то время, на каждой остановке мы встречали бородатых земляков,
завернутых в пестрые тряпки и просивших милостыню. Одни называли себя
пензенскими, другие - саратовскими, многие были из украинских деревень,
подлежавшие истреблению. При каждой встрече с ними у всех нас возникало
родственное к ним чувство, - свои ведь, не чужие нам! - и это чувство
кровного родства возвращало нас домой, в поле, к родным коровам, в избу, где
бывает грязно, душно, темно, но всегда почему-то хорошо на сердце. Это они
давали нам жизнь, кормили нас, оживляли землю, которую мы топчем, и с
которой связывает нас общая судьба до последних дней. Это они сочиняли
молитву Богу и с нею покорно жили и покорно умирали. Они научили нас любить
всякую тварь земную, в каждом дереве искать жизнь вечную, и все любить...
- Почему мы здесь? - снова произнес Лопатухин, но другим голосом, как
будто говоря не о себе, пристально всматриваясь в эти знакомые и близкие ему
лица мужиков.
Тем временем кончался день. С наступлением темноты земля здесь быстро
остывает, и холодное небо с зябкими звездами накрывает степь. Черная ночь
поглощает все живое, и уже нельзя отличить землю от неба, сухой саксаул {51}
от мягкой травы, ссыльных мужиков от их вооруженного конвоя. В такое время
оживают и пассажиры, и всем хочется поговорить. Каждый спешит рассказать
что-то важное о самом себе, чтобы непременно оправдать себя и осудить
другого, приписывая ему свои собственные ошибки, заблуждения, пороки. И как
часто в нашем осуждении других мы слышим свой собственный приговор над самим
собой.
Мы пили горячий чай из жестяных кружек, и всем было весело. Аспиранты
придумывали что-нибудь смешное, вспоминая жалких мужиков с протянутыми
руками, стараясь отвлечься от страшной правды, от своей ответственности
перед ними. Чтобы посмеяться, парторг сказал насмешливо, обращаясь к
Лопатухину:
- Признайся, крестьянский сын, плакала душа твоя, глядя на мужицкие
бороды? Ха-ха-ха!.. Каждый из них похож на патриарха, не правда ли? С такими
бородами, их можно принять за наших праотцов, Авраама, скажем, или Якова...
- Не смейся! - строго сказал Лопатухин, давая понять, что не потерпит
шуток, и как-то по-новому посмотрев на парторга, задумался. Что-то мешало
ему говорить так, как он хотел бы сказать, и он медлил, не решаясь
приступить к той откровенной беседе, в которой, повидимому, нуждалась его
душа.
- Я тебе прямо скажу: плакать я не стану, но и смеяться тоже нечего.
Да, нечего! - настойчиво повторил он, как будто требуя не возражать. {52}
- Мужиков надо знать, разные бывают мужики... А я всякого знаю: дурака и
умного, пьяного и трезвого, труженика и лентяя... Я их всех знаю, потому что
с мужиками вырос и всему научился у них. Но, представьте себе, когда послали
меня на село раскулачивать и ставить на каждом мужике клеймо, - одного от
другого я не мог отличить, как в стаде овец. Я тогда честно сказал в
партийном комитете: за ошибки не ручаюсь...
Он шумно потянул из кружки давно остывший чай, и опять задумался. Нищие
мужики смутили его. Они напомнили ему отвратительные сцены, жестокие случаи,