"Герберт Розендорфер. Латунное сердечко или У правды короткие ноги" - читать интересную книгу автора

очередным проявлением лабильности психики, Кессель гадать не решился:
Керстин не ходила, а плелась, почти не отрывая ног от пола. Ее походка
навевала мысль о неизмеримой усталости. Так ходил, вспомнил Кессель, его
дед, старый симулянт, даже в приюте для престарелых боявшийся, что его
заставят работать - этот страх, впрочем, не покидал его с ранней юности, - и
потому в последние годы усиленно демонстрировавший свою немощь.
- Завтракать будешь? - спросил Кессель. Малышка немедленно повернулась
кругом и вместо кабинета направилась в кухню, однако на вопрос так и не
ответила.
- Я спрашиваю, будешь ли ты завтракать? - повторил Кессель.
- И нечего кричать, - заявила Керстин, - если я не говорю "нет", это
значит "да".
Кессель надел носки и тапочки и, пользуясь запиской Ренаты и ее
телефонными указаниями, приготовил ребенку завтрак. Керстин сидела в кухне
за столом, глядя прямо перед собой. Прыщи сегодня разместились на верхней
губе, на шее слева и под левым глазом. Бледно-соломенные волосы у нее со сна
были спутаны, и Керстин заправила их за уши. От этого ее кожа, бледная, как
у личинок мухи, казалась еще бледнее. Кессель поставил перед ней завтрак.
- Мне нужна супная тарелка, - заявила Керстин.
Кессель поставил перед ней супную тарелку. Керстин вылила в нее
"Несквик", несколько ложек варенья, высыпала сахар и овсяные хлопья,
вытряхнула сырое яйцо и усердно все перемешала. Вероятно, подумал Кессель,
это такой люденшейдский обычай. По крайней мере, в это время она молчала.
В четверть первого Рената позвонила снова.
- Да, - сообщил Кессель, - твой Зайчик уже встал.
Зайчик пулей выскочила из-за стола, на этот раз не плетясь, а буквально
летя к телефону, вырвала у Кесселя трубку и заорала:
- Мама, мамочка, милая мамочка! Я так по тебе скучаю. Ты где? Моя
милая, милая мамочка... - и так далее в том же духе, причем довольно долго.
Казалось, что Керстин просто выучила наизусть несколько абзацев из слащавой
детской книжонки, где фигурируют только самые милые и послушные дети, и
теперь повторяет их для любимой мамочки. Поскольку рот Керстин при этом
сильно выдавался вперед, вместо "мамочка" у нее получалось "мамоська".
От этого звонка буквально разверзлись хляби небесные: Керстин
заговорила и продолжала говорить после того, как повесила трубку. Она
говорила, доедая свое завтрачное месиво, говорила весь день, который большей
частью провела у Кесселя в кабинете, говорила в трамвае, пока они ехали к
книжному магазину, чтобы в половине седьмого встретить Ренату, а потом еще
пуще. Незадолго до этого, около пяти часов, когда Альбин Кессель,
преодолевая бурный поток Керстиновой речи, уговорил ее переодеться из пижамы
в цивильное платье, голос ребенка приобрел некоторую хрипотцу, после чего
Кессель снова поверил, что для него еще не все потеряно.

В ночь с четверга на пятницу - скажем сразу, что Кессель и эту ночь
провел на диване в гостиной, - Альбину снился тот черный человечек, который
в четверг утром пытался продать ему женский журнал. Во сне он был одет в
кожаный пилотский шлем времен войны, с заклепками и защитными очками, только
ремешки под подбородком были не завязаны, а свисали на плечи. Он сидел в
маленьком самолете, тоже черном, в каком-то полутемном зале. Человечек
молчал, но Кессель (во сне) знал, что тот собирается улетать. Обходя самолет