"Герберт Розендорфер. Письма в древний Китай (Роман)" - читать интересную книгу автора

безрезультатно. Я несколько раз указал на себя, сопровождая жесты легким
поклоном в три восьмых - мне показалось, что ранг у него никак не может быть
выше двенадцатого, - и произнес свое имя, медленно и разборчиво: "Гао-дай".
Он понял, улыбнулся и записал мое имя на бумаге, лежавшей перед ним (пишу!
они совершенно непонятными значками, к тому же странным образом не вдоль
листа, а поперек, слева направо). Однако потом, к моему величайшему
разочарованию, он велел отвести меня обратно в тюремную камеру. Если до сих
пор среди моих чувств преобладало любопытство, то теперь оно сменилось
отчаянием. Вряд ли хоть один человек на свете когда-либо чувствовал себя
таким одиноким, как я. Заброшенный куда-то за тысячу, а то и за десять тысяч
лет от своего времени, беспомощный в этом неописуемом сумбуре! Смогу ли я
когда-нибудь найти место перемещения? Без чужой помощи - вряд ли. Ведь я не
знал даже, на какое расстояние от него увезла меня повозка Ма-шин... Кто
скажет, больше ли оно десяти тысяч ли или меньше? Ведь я был без сознания.
Нет, думал я тогда, мне никогда больше не найти точку перемещения, эту
единственную ниточку, связывающую меня с давно ушедшей в прошлое родиной.
Правда, до возвращения оставалось еще восемь месяцев, но как я отыщу туда
дорогу - один, без чьей-либо помощи, в этом сумбурном, шумном, не понимающем
меня мире сероликих, большеносых крабов? Отчаяние мое было безгранично. Я
уже представлял себе, как, выпущенный из тюрьмы, брожу по этому неуютному
миру в поисках нашего моста... И не успеваю найти его к назначенному
времени... И навсегда остаюсь здесь, в непроницаемом тумане, навеки
отрезанный от родины, ото всех, и от тебя, мой друг, и от детей, и от
любимой моей Сяо-сяо... Умерших тысячу лет назад, так что даже - прости
меня! - не только костей, но и памяти от них не осталось.
Так сидел я, совершенно потерянный, будто на узком мостике без перил,
натянутом через пропасть, и вспоминал в тюремной камере стихи великого Линь
Цун-Юаня, которых здешние жители, конечно, уже не помнят:
Весна, ты идешь на север
И скоро прибудешь в Цинь
Возьми мои сны с собою.
Оставь там, в старом саду,
Мой сон, что я снова дома.
Но человеческое сердце способно выдержать многое. Проспал я часа два,
возможно, три; затем дверь открылась, и в камеру, к моему изумлению, вошел
тот самый судья и мандарин. Он запомнил мое имя и назвал его. - Хэ Гао-дай!
- сказал он: так принято здесь обращаться к особам высокого ранга4. Поэтому
я вновь отвесил ему три восьмых поклона и произнес:
- О добрейший, ниспосланный мне Небом Хэ Судья и Мандарин! Я, ничтожный
червь, сердечно благодарю тебя за столь уважительное ко мне обращение. Да
благословит Небо твоих предков, среди которых, возможно, нахожусь и я!
Конечно, он не понял этих слов, но, видимо, уловил смысл моей речи и
легонько похлопал меня рукой по плечу - вероятно, совершив надо мной таким
образом обряд очищения. Я снова поклонился, и он указал мне рукой на
открытую дверь. И я понял, что свободен.
На этом я закончу свое сегодняшнее письмо. Чувствую, что настоящие мои
приключения только начинаются. Господин Ши-ми стоит и ждет меня еще с тех
пор, как я написал строки стихотворения. Он знает, что сегодня мне снова
нужно нести письмо на почтовый камень. Господин Ши-ми очень внимателен ко
мне и, по-моему, догадывается, что произошло со мной на самом деле.