"Федор Михайлович Решетников. Между людьми" - читать интересную книгу автора

они любили, того и я называл хорошим человеком и к тому лез без церемонии.
Одно только я не мог тогда понять: зачем мне молиться еще за родную мать и
за родного отца? ведь я не видал их? Зачем молиться за отца, когда тетка
называет его пьяницей и часто пугает меня тем, что отошлет меня к нему?..
Тетка мне на мои вопросы или отвечала бранью, что я бестолочь, скот и проч.,
или говорила, что молиться нужно. Молился я вслух, по принуждению, так: умою
лицо, становлюсь среди комнаты и начинаю молитву; вдруг тетка крикнет:
подожди, балбес! рано: чай не поспел... Я отойду, сяду в угол и жду: скоро
ли будет готов чай. Наконец чай готов; дядя и тетка садятся за стол; я
становлюсь посередине комнаты и говорю вслух молитвы. Все молчат. Если я
ошибусь, тетка поправит меня.
Больших усилий стоило ей растолковать мне, что у меня была родная мать,
что не она, тетка, родила меня, а только воспитывает и кормила меня поначалу
грудью, как свое детище. Но мне тогда все равно было: родная она мне мать
или нет. Я только знал и понимал, что она меня кормит и что за обиду,
нанесенную мне уличными мальчуганами, которые нередко тревожили мой нос до
крови, всегда заступалась; значит, я был не чужой ей. Я плохо понимал тогда,
что значит мать, отец и сын, и только гордился иногда тем, что живу у таких
людей, которых любят другие люди, и часто важничал. Например, бывало, придет
какой-нибудь нищий к нам, я и говорю ему: "Дома нету!" А сам думаю: "Вот и
ничего не дали. Маменька велела подавать грошики, а я не подам тебе, себе
возьму". Придет к дяде проситель какой-нибудь, да дядя спит, я и говорю ему:
"Спят еще!" Знаю я, что нужно сказать ему: подождите или сядьте, а я думаю:
"Постоишь, не велик барин..." Если мне давали подачки, я думал, что мне так
и следует давать подачки, потому что я сын ихний, а это мне чужой. То, что я
был не чужой дома, я знал хорошо, и если слышал, что дядю кто-нибудь ругает,
пересказывал тетке да дяде, и дядя говорил, что он отомстит тому человеку
чем-нибудь...
С каждым днем мне тяжелее становилось бывать дома. Я дома уж не
баловал, но озорничал и нарочно делал то, что не нравилось тетке, которой я
не мог ничем угодить. За всякую неловкость она бранила меня, кричала; я
сначала злился, а потом плакал, сознавая, что меня напрасно ругают.
Родственники мои, дети одних со мною лет, знали, что я терплю много, и
постоянно говорили мне: "Зачем ты боишься их? Ведь они не родные тебе". Я
сначала отмалчивался и не жаловался на них, а потом, слушая каждый день их
советы, стал размышлять в тяжелые минуты: а зачем я боюсь их? Ну, и не стану
бояться... Тетка скажет мне: становись на колени! Я не встану.
- Тебе говорят! - крикнет она... - Это что значит?- произнесет она с
изумлением.
Я не слушаюсь.
- Вы не родная мне... - скажу я.
Тетка озлится, схватит ремень и начнет неистовствовать по моей спине.
Но я не просил прощения и не выдавал своих друзей... Эти сцены стали
повторяться часто; меня наказывали больно, а я день ото дня становился злее
и упрямее. Поставят меня на колени - я целый день простою и не попрошу
прощения; не накормят меня - я сам украду хлеба... И как же я в это время
ненавидел своих воспитателей!..
Больно мне было слышать то, что меня попрекали моим родным отцом,
говоря, что мой отец никуда не годный человек, что дядя держал его прежде у
себя из милости, делал ему много добра, за которое он отплачивал ему