"Федор Михайлович Решетников. Между людьми" - читать интересную книгу автора

третьего или четвертого года, потому что я кой-что помню за это время, а
раньше я был положительно глуп и такая же бестолочь, как кукла, только живая
кукла.
Когда уж я сделался рослым мальчишкой и навидался разных ребят
годовалых, я удивлялся: неужели и я был такой же соплявый, ревун и
бестолочь? Я сравнивал этих годовалых людей с годовалыми кошками и собаками,
и мне почему-то досадно было, что кошки и собаки в это время лучше понимают,
чем годовалый человек; по крайней мере, с ними возни нет. И неужели, думал
я, так же мучились и со мной, как мучатся и с этими ребятами, так же
колотили за рев, как и их? Тетка это подтверждала.
И то, что я видел и что я делал на четвертом году, я помню очень плохо.
Я помню только то, что особенно произвело на меня впечатление; например, я
помню, как один раз, ночью, меня разбудили стукотней и криком мои
воспитатели. Они бегали и кричали: пожар! пожар! И действительно, горел
соседний дом. Я в испуге дрожал и ревел. Думал ли я что-нибудь в это время -
не знаю, а помню хорошо, что я кричал на весь дом и держался руками за
платье тетки так крепко, что когда она меня стала бить и отрывать от себя, я
порвал у нее платье и снова вцепился за него зубами так плотно, что укусил
даже самую тетку в какое-то место... Помню, как я в первый раз смотрел, как
идет лед на реке, как появился первый пароход,- и удивлялся всему этому.
Помню, что я был большой баловник и ел очень много. Только пробужусь -
и кричу: ись! ись! Поставят самовар - я уже и лезу в шкаф, достаю чашку и
иду к тетке: мама, ись! Это очень забавляло дядю и тетку, но они старались
всячески отучить меня от обжорства, так как я просил есть раз по десяти в
день. Жилось мне как-то нескучно: я или играл с детьми наших постояльцев,
или с кошкой, или с собакой; или терся при тетке, стараясь перенять ее
стряпню; или заглядывал, забившись на стул, как дядя пишет что-то на
бумаге... Вижу я, что сначала на бумаге много места пустого, а как дядя
поведет пальцами с пером и сделается ровная черточка, и много-много будет
эдаких черточек! Сначала я только удивлялся этому, а потом мне почему-то
смешно становилось, как дядя пишет-пишет - и изругается, а потом скоблить
начнет.
- Чему ты гогочешь, пес! - закричит дядя. Я того пуще засмеюсь. Дядя
прогонит меня, а я опять зайду к нему тихонько сзади. Сначала креплюсь, а
потом и прысну со смеха... Мне хорошо казалось, как дядя ворчит; мне играть
хотелось с ним, и я толкал его в правое плечо, за что мне больно
приходилось. Любил я после этого представлять дядю, или вернее - мне
хотелось ухитриться сделать так же, как делает он. Возьму я кусочек бумаги,
подойду к столу и начну чертить на бумаге пером с чернилами; но у меня
выходило все криво, все дуги, да колеса, да круги, и меня это очень
забавляло. Кончу я свою работу и кажу тетке или кому-нибудь в восторге; те
меня хвалят. Но я часто надоедал своей работой тетке, и она ругала меня за
то, что я бумагу порчу, руки и рубашку мараю в чернилах. От меня стали
прятать чернила и карандаши, я стал слюнями писать или черкал, где попало,
углем.
Весьма хорошо казалось мне, как меня тетка возила зимой в пошевенках,
или санках, когда она ходила на рынок или в гости. Я не любил ходить пешком;
если оставляли меня дома, я кричал и боялся, думая, что меня утащит черный
мужик-трубочист, посадит меня в мешок и бросит в прорубь. А этому меня
напугала тетка и ее родные. Тетке хотелось показать людям своего сына, а я