"Федор Михайлович Решетников. Между людьми" - читать интересную книгу автора

- Экое, подумаешь, наказанье! Подумаешь ты: ведь неловко ему, бедному.
- Поди, кается, голубчик.
- Ах, Машка, я и забыла грошик-то взять... Как я пойду с пустыми
руками: ведь неловко, как не бросишь на шафот-то.
- Ну, я за тебя брошу.
- Нет уж, я своими руками.
- Говорят, что этот палач себе берет.
- Ну, бог с ним! Ты лучше нищему не подай.
- Ай дядинька! за что его везут-то?
- За воровство.
- Ишь ты! Вот бы Анкудиниху так-то пробрать!
- Чего Анкудиниху! Вот Тарасов что делает...
Не казнятся, черти... А поди, и они тут же, - и т. п.
Дядя мой ругал тех людей, которые бегают смотреть грешника. Он говорил,
что это дураки бегают, сами не зная, почему бегают, так же как сами не
знают, почему они ходят пожары смотреть; говорил, он также, что они ходят
для развлечения, потому что дома им нечего делать. Но дядя мой понимал это
по-своему, а тетка и люди - по-своему; тетка даже говорила, что она не
потому ходит, чтобы смотреть, как наказывают, а чтобы пожалеть его и бросить
ему гривенку денег. Того же мнения были и соседи наши. Мы же, дети, ходили
бессознательно, и нам очень было жалко наказываемого, страшно, потому что в
это время была такая мертвая тишина, что только и слышны стоны
наказываемого. Мы уходили молча, сердца наши бились; по ночам мы бредили и
как-то боялись. Зато днем находились из нас такие артисты, которые
изображали подобную же операцию над деревом, веревкой или голиком. Выходило
забавно, но еще забавнее выходило то, что этого артиста непременно в этот
день наказывали розгами - или родной батюшка, или родная матушка.
Играли мы еще в лошади, но украдкой, и за эту игру нам больно
доставалось от родных. Зато нам не запрещали пускать змейки. Сделаешь змеек
и бежишь в восторге, распуская нитки, то по улице, то по огороду, и только
присмиреешь, когда услышишь крик дяди или родственника:
- Я тебе, шельма ты эдакая!..
Родные наши очень были строги и не любили все наши игры. Они хотели,
чтобы мы сидели смирно; они боялись, что мы издерем и измараем рубашки и
платья, ушибемся. Все это делалось, конечно, с целию, чтобы сберечь нас. Но
что же было нам делать, как только не играть? Нам ничего не читали, ничего
не рассказывали хорошего, не велели дотрогиваться до книг. Если же мы
спрашивали: а почто это гремит? почто идет так скоро туча? - нам говорили:
не ваше дело!.. Если мы приставали с расспросами, нам отвечали
подзатыльниками. Как теперь помню, вся забота наших родных состояла в том,
чтобы мы во всем слушались их, пересказывали все, что говорилось другими про
них, не знались с теми, кого и они не любят, меньше ели. При этом они
говорили, что хотят из нас делать подобие себе, и указывали на какого-нибудь
служащего молодого человека: "Посмотри-ка, какой человек-то стал!.. А ведь
как били-то его, бедного... зато выучили".
Дядя начал меня учить грамоте. Азы я учил целый месяц, писал букву "а"
также целый месяц. Знаю, что много терпенья затратил дядя на мое ученье.
Подзовет он меня к столу, заставляет читать - и так строго заставляет, что я
боюсь его и молчу. Он крикнет на меня: ну! Я задрожу, Он ударит меня, я в
слезы; он хуже: привяжет меня к столу и уйдет. Как только он уйдет, я