"Александр Рекемчук. Пир в Одессе после холеры" - читать интересную книгу автора

Десятилетним мальчиком я вбирал эти образы со страниц катаевской книги,
они запечатлелись на всю жизнь в расширенных от восторга зрачках, а сейчас
он, который все это написал, не без торжества считывал эти образы в моих
глазах и едва сдерживал кривоватую тщеславную усмешку.
Но к делу.
Я изложил ему общую просьбу войти в секретариат, подкрепив это
собственным доверительным аргументом: Валентин Петрович, хватит держать на
командных постах в Союзе писателей всякую шваль, Марковых и сартаковых,
которые именно таким способом - должностной властью - компенсируют свою
бездарность, пробивают для себя издания, тиражи, гонорары, квартиры, ордена,
премии... Валентин Петрович, если кто-то в писательском союзе и должен
занимать начальственные посты, то пусть за этим будет авторитет таланта,
репутация мастера!
Выговорившись на предельном темпераменте, я вдруг осекся, переводя дух.
Впервые за годы нашего знакомства он смотрел на меня отчужденно -
сверху вниз, ведь он был очень высок ростом, - почти враждебно, жестко,
поджав тонкие губы.
Наконец губы шевельнулись:
- Послушайте, Рекемчук... Мне осталось пятнадцать минут.
Что? Я обмер, похолодел, поняв, что он имеет в виду, хотя и отдавал
себе отчет в условности этой риторической фигуры: в свои семьдесят с гаком
он еще был мужик хоть куда.
Сгорбясь, он наклонился к моему лицу и, уставив глаза в глаза,
договорил тихо:
- И все эти пятнадцать минут я буду писать!
Развернулся и пошел к двери. Мы почему-то разговаривали стоя, не садясь
в кресла. Может быть, он догадывался о содержании предстоящей беседы и
заранее решил для себя, что она будет предельно краткой.
Я же остался стоять посреди кабинета - кстати, чужого - подавленный,
сконфуженный, жалкий, сгорая от стыда, лишь в эту минуту полностью осознав,
с какою дичью обращался к автору "Святого колодца" и "Травы забвенья", к
человеку, благословленному на служение музам самим Буниным.
Будто бы я - о, кошмар! - самого Ивана Алексеевича Бунина сговаривал
войти в московский секретариат.
Уже тронув дверную ручку, Катаев вдруг замешкался, потоптался на месте,
вернулся.
Он возложил мне руку на плечо и сказал очень тихо, но теперь в его
голосе уже не было и следа недавней жесткости:
- Послушайте, Рекемчук... Я учился с вашим отцом в школе прапорщиков.
И ушел.
Значит, вот почему он был доселе так добр со мной?
Много лет спустя, когда я рассказывал об этой встрече его сыну Павлику
Катаеву и другим, кто был близок к Валентину Петровичу и кто за глаза звал
его Валюном, - меня обычно переспрашивали: может быть, он сказал в
"юнкерском училище"? Ведь он, судя по книгам исповедального цикла, учился
именно в Одесском юнкерском училище; да и мой отец, отстреляв свое в окопах
вольноопределяющимся лейб-гвардии Измайловского полка, тоже был направлен в
Одессу, в Аккерман, в юнкерское училище. Но я точно помню, что Катаев сказал
именно так, как он сказал. Ведь подобные фразы врезаются в память, как в
мрамор. "Послушайте, Рекемчук... Я учился вместе с вашим отцом в школе