"Анри Де Ренье. Сказки для самого себя " - читать интересную книгу автора

же, потому что наши чувства разрушает не столько время, сколько хороший
прием, какой оказывают им, и если причины любви лежат в нас самих, то
обыкновенно от других исходят причины, делающие так, что мы не любим.
Гумбелина, конечно, слишком ценила присутствие философа Евстазия и
потому избрала наилучшие средства, чтобы сохранить его.
Евстазий превосходно умел объяснять Гумбелине ее самое; она была для
него целой вселенной в сокращенном виде; они были за это друг другу
признательны. Поэтому между ними установился приятный обмен, и насколько она
была к нему внимательна и благосклонна, настолько же и он был по отношению к
ней постоянен и скромен.
Некоторые, более или менее, были такими же с Гумбелиной, как и
Евстазий. Делались попытки отвлечь Гумбелину от любви к себе самой на пользу
тем, кто также ее любил. Бесполезность их предприятия и отвержение их
исканий сделали их очень чувствительными к такой неудаче.
Евстазий забавлялся тем, что утешал своих соперников, показывая им на
примере и стараясь искусными словами доказать им, как неправы они, желая
обладать прекраснейшими вещами иначе, нежели чувствуя, что они прекрасны; и
так как он любил намеки, он пользовался намеками, чтобы озарить их безумие.
Если они посещали его в его жилище и советовались с ним по поводу своей
невзгоды, он им показывал с улыбкой и прелестным жестом отречения на
чудесный стеклянный сосуд, который одиноко возвышался на могильной эбеновой
подставке в раковинках на стене его комнаты, как явный знак.
Это была хрупкая ваза, затейливая и молчаливая, из холодного и
загадочного хрусталя. Казалось, она содержала в себе волшебный напиток
необычайной силы, потому что ее брюшко, припухшее и как бы почтительное,
было разъедено; стеклянные извивы ее стенок приобрели изнутри сумеречную
полупрозрачность агата; сосуд этот был нетронут и неприкосновенен в своей
стройности, хрупок в своей зябкой твердости и так прекрасен, что один вид
его наполнял душу радостью оттого, что он существует и меланхолией от
чувства его священной отчужденности.
И тем, кто не понимал жеста и эмблемы, Евстазий говорил; "Я нашел его в
поместьи Арнгейм. Психея и Улалуме держали его в своих волшебных руках". И
он добавлял совсем тихо: "Я не пью из него, он сделан для того, чтобы из
него пили одни лишь уста одиночества и молчания".
Сумерки входили в просторную и монашескую комнату. Сквозь светлые окна
алел закат, который казался двойным снаружи, совсем близким к его
окровавленным и больным тучам, которые медленно рубцевались, а вместе с тем
очень далеким, отражаясь в наклоненном зеркале против окна. Закатный жар
пылал холодным огнем в хрустале; он уменьшался в нем до крошечных размеров,
очищенный от того, что было в нем слишком патетического, сокращенный до
ледяного и минерального образа.
Это был час, когда Евстазий каждый день выходил, чтобы навестить
Гумбелину. Она бывала попеременно, смотря по времени года, в своем саду или
в гостиной. Гостиная, большая как сад, и сад, маленький как гостиная, были
похожи друг на друга. Тихий лужок был бархатист, как ковер. Вода бассейна
была воспроизведена, очищенная, в зеркалах будуара, и стенная обивка
Каждый день Евстазий приходил туда, как и в этот раз накануне, и
очарование беседы, которую вели между собой молодая женщина и философ,
заключалась в честном обмене той пользы, которую каждым из них оказывал
другому. Гумбелина избавляла Евстазия от участия в жизни. Все виды жизни, со