"Джин Рис. Антуанетта " - читать интересную книгу автора

зеркала. Однажды я увидела молоденькую монахиню из Ирландии, глядевшую на
свою отражение в бочонке с водой. Ей хотелось понять, не исчезли ли у нее
ямочки на щеках. Увидев меня, она покраснела, и я подумала, что отныне она
станет меня недолюбливать.
Иногда мать Сен-Жюстина хвалила прическу Элен, иногда прекрасную осанку
Жермены, иногда белизну зубов Луизы. И мы никогда им не завидовали, а они, в
свою очередь, не проявляли тщеславия. Если Элен и Жермена, может быть, порой
держались чуточку высокомерно, то Луиза была сама простота. Она была выше
этого, словно знала с самого начала, что рождена для иных дел. Карие глаза
Элен могли метнуть молнию. Серые глаза Жермены отличались мягкостью,
спокойствием, она говорила медленно и в отличие от большинства креолок
отличалась ровным характером. Нетрудно вообразить, какая судьба ожидала этих
двоих. Но Луиза! Ее тонкая талия, ее худые смуглые ручки, черные кудряшки,
пахнувшие ветивером, ее высокий очаровательный голосок, которым она так
беззаботно распевала в церкви о смерти... Это было похоже на пение птички. С
тобой Луиза, могло случиться все что угодно, и я ничему не удивилась бы...
Была еще одна святая, говорила мать Сен-Жюстина, которая жила позже, но
тоже в Италии. А впрочем, может, в Испании. Италия для меня означала белые
колонны и зеленые волны. Испания - раскаленные камни и солнце. А Франция -
это темноволосая женщина в белом платье, потому что Луиза родилась во
Франции пятнадцать лет назад, а моя мама, которую я теперь я, наверное,
больше никогда не увижу и за нее остается лишь молиться, хотя она
по-прежнему жива, любила одеваться в белое.
О маме никто больше не вспоминал, особенно после того, как Кристофина
ушла от нас и стала жить с сыном. Отчима я видела редко. Он явно не любил
Ямайку и особенно Спэниш-Таун и месяцами отсутствовал.
Однажды горячим июльским днем тетя Кора сообщила мне, что уезжает в
Англию на год. Ее здоровье пошатнулось, и ей нужно было сменить обстановку.
Она говорила и продолжала сшивать лоскутное одеяло. Квадратики шелка
срастались друг с другом под ее ловкими руками - красные, синие, фиолетовые,
зеленые, желтые, создавая какой-то общий сверкающий колорит. Она проводила
за этой работой часы напролет, и теперь одеяло было почти готово. Она
спросила меня, не будет ли мне тоскливо одной, и я ответила "нет", а в
голове у меня вертелось: долгие часы напролет... долгие часы напролет...

Монастырь был моим убежищем. Обителью солнца и смерти. Рано утром стук
по дереву служил сигналом нам, девятерым, ночевавшим в длинном дортуаре, что
пора вставать. Мы просыпались и видели сестру Марию Августину. Она сидела на
деревянном стуле. Спина у нее была прямая, как доска, вид опрятный и
невозмутимый. Длинная коричневая комната наполнялась солнечным светом и
бегающими тенями от листьев деревьев. Я научилась, как и все остальные,
быстро произносить слова молитвы "ныне и в час нашей смерти..." Но как
насчет счастья, думала я поначалу, неужели счастья нет? Оно непременно
должно быть. Счастье...
Но я быстро забывала о счастье. Мы сбегали вниз и плескались в большой
каменной ванне. На нас были длинные серые рубашки до пят. Помню запах мыла,
которым мы мыли себя, не снимая рубашек. Это требовало сноровки. Потом мы
одевались - очень скромно. Тоже особое искусство. Помню, как мы потом бежали
наверх, купаясь уже в солнечных ваннах по пути. Мы вбегали по высоким
ступенькам в трапезную. Горячий кофе, булочки, тающее масло. А после еды