"Райнер Мария Рильке. Рассказы о Господе Боге" - читать интересную книгу автора

не приняли - и тогда у него сталась одна только степь - бескрайняя,
волнующаяся степь. Когда-то давно один охотник подарил ему старое ружье,
одному Богу ведомо, чем оно было заряжено. Алеша всюду носил его с собой,
хотя так ни разу из него и не выстрелил - во-первых, потому что берег
выстрел, а во-вторых, потому что не знал, зачем.
Как-то раз тихим июньским вечером все сидели за дощатым столом, на
котором стояла миска с кашей. Петр ел, остальные смотрели на него и ждали,
что он им оставит. Вдруг ложка старика замерла в воздухе, и он, наклонив
свое широкое тело с морщинистой головой, заглянул в полосу света, наискось
падавшую от двери в сумерки комнаты. Все прислушались. Снаружи доносился
какой-то шорох, как будто ночная птица на лету мягко задевала крыльями
бревенчатый сруб; но солнце только еще садилось, да и ночные птицы редко
залетали в деревню. И вновь послышались странные звуки, на этот раз словно
какой-то крупный зверь бродил вокруг дома, и через все стены доносились его
беспокойные шаги. Алеша тихо поднялся, но в тот же миг что-то темное и
громоздкое загородило свет с той стороны двери, в один миг прогнав из избы
вечер и впустив ночь, - и осторожно, как огромный медведь, двинулось вперед.
"Это Остап", - сказала уродица своим сварливым голосом. Теперь все узнали
его. Это был один из слепых кобзарей, старик, ходивший со своей
двенадцатиструнной бандурой по деревням и певший о великой славе казаков, об
их храбрости и верности, об их гетманах Кирдяге, Кукубенко, Бульбе и других,
- и везде любили его слушать. Остап трижды низко поклонился в том
направлении, где он предполагал святой образ (это была Знаменская - к ней он
и обратился, не зная об этом), потом сел у печи и спросил тихим голосом: "У
кого это я?" - "У нас, батюшка, у Петра Акимовича, сапожника", - приветливо
ответил Петр. Он был большой охотник до песен и потому очень обрадовался
нежданному гостю. "А, у Петра Акимовича, который образа пишет", - сказал
слепой, чтобы тоже показать свое дружеское расположение. Потом стало тихо. В
шести длинных струнах бандуры зазвучал нежный напев, он ширился, рос, и
вдруг, перейдя в короткие струны, словно в изнеможении упал навзничь, - и
так повторилось снова, и еще, и еще, во все убыстряющихся переборах, так что
наконец слушающие прикрыли глаза, словно боясь вдруг увидеть, как упадет
замертво эта стремглав куда-то несущаяся мелодия; но тут звуки стихали,
уступая место прекрасному, густому голосу кобзаря, который сразу заполнил
собою весь дом и долетел до соседних изб, так что перед дверью и под окнами
стали собираться соседи. Только на этот раз не о героях повел Остап свою
песнь. Велика была уже слава Бульбы и Остраницы и Наливайко. И в веках
нерушима осталась казачья верность. Но не о подвигах их была эта песнь. И
задорный казачий пляс, казалось, уснул беспробудно в слушающих людях: никто
не притопнул ногой, не повел плечами. Лишь головы низко склонились, как
склонились седины Оста-па, словно отяжелев от скорби, которой полнилась
песнь:
Нет больше
правды на свете. Правда, кто ныне отыщет
ее? Нет больше правды на свете. Кривда
пятой беззаконной повсюду ее попирает.
Ныне цепями окована правда. А кривда
смеется над нею, смотри: входит со смехом
в панские кривда палаты и восседает с
панами за широким столом.