"Лев Разгон. Непридуманное" - читать интересную книгу автора

которых почти неизбежно ожидала Гревская площадь.
Вот на этих, почти ежедневных, встречах на Гранатном, Шура
Вишневский уже давал полную волю своим чувствам по отношению к
начальникам всех мастей и рангов, не исключая самого наивысшего. И он
поливал всех тех знаменитых врачей, которые гнались за званиями, орденами
и прочими цацками. И издевался над моей партийностью. Я думаю, что
тогда
он говорил искренне.
Но во время моего короткого "окошка" между двумя сидениями, ни тогда,
когда в 55-м году я окончательно вернулся в Москву, у меня не возникло
желания увидеться со старым моим другом. К этому времени он уже вознесся на
вершину социальной лестницы. И имел все, что так прежде презирал: большой
генеральский чин, уйму орденов, множество всяких званий, директорство в
огромном институте и невероятно большое "паблисити" в печати. И он,
шпынявший меня моей партийностью, был делегатом партийных больших и малых
съездов, членом Московского комитета и пр. и пр.
И я понимал, что у него обязательно возникнет ощущение какой-то
неловкости передо мною и не хотел этого. Тем более что он же знал, что я в
Москве. У нас были общие знакомые, он оперировал, а затем и дружил с
Шурой Кроном и знал от него о том, что я живу в одном с ним городе. Так
ведь не разыскивал...
И все же я к нему первый пришел. Не от хорошей жизни. Это было уже в
68-м году. У моей Наташи появилось что-то нас насмерть перепугавшее, и Рика
меня погнала в институт Вишневского, от нашего дома в нескольких минутах
ходьбы. Я позвонил предварительно его жене, и Шура был предупрежден о
моем приходе. Он встретил меня точно так, как когда-то меня встретил
Сперанский - будто только вчера мы расстались...
Конечно, он погоревал о гибели Оксаны, расспрашивал о Елене. Но все
это - быстро, деловито, перемежая генеральскими, почти матерными
окриками на подчиненных медиков, являвшихся к нему в кабинет, увешанный
клетками со всякими птицами. Мне он предпочитал больше рассказывать об
этих птицах, нежели расспрашивать про то, что происходило и происходит
со мной. С Наташей он был мил, сам ее смотрел, сам делал небольшую операцию,
отпустил, передавал привет...
И все. Нет, мы еще иногда встречались. Случайно, в Союзе писателей,
где он любил иногда выступать. Он быстро и неловко целовался и,
неизвестно кем возмущаясь, говорил: "Почему мы не видимся? Надо встретиться
и поговорить!"
Однако ничего сам для этого не делал, ну, а мне это делать было
невместно. Да и о чем мы могли с ним теперь "поговорить"? У каждого из
нас была своя и непохожая, и несовместимая жизнь. Шура получал
очередные звания, ордена, давал интервью, писал статьи и книги, ездил
на конгрессы, принимал знатных иностранцев, ходил на правительственные и
дипломатические приемы, на все премьеры и вернисажи, на все
сверхэлитные банкеты, играл в теннис, разводился, женился и мгновенно
умер, как бы споткнувшись в этом непрестанном, неудержимом беге.
В рассказе об артистах и врачах я отвлекся от человека, который бывал
на Спиридоновке столь часто и естественно, что его невозможно
причислить
к "гостям".