"Лев Разгон. Непридуманное" - читать интересную книгу автора

оттого, что никто в нем не признает никакой значительности. Без всякого
юмора, а почти горестно он рассказывал, что когда приходит в научное
общество делать доклад, то швейцар ему строго указывает на раздевалку для
студентов...
Действительно, в нем не было никаких примет сколько-нибудь
профессорской солидности. Помню, мы обедали в Волынском, когда в панике
позвонила Алла Константиновна Тарасова, что очень плохо Москвину, который к
тому времени успел уйти к ней от старой жены. Софья Александровна сказала,
что тут сидит профессор Вишневский, которого я немедленно привезу к ней.
С изрядно подвыпившим Вишневским мы поднялись по лестнице в квартиру
Тарасовой, которая тогда жила на Страстной площади, и позвонили. Дверь
открыла сама Алла Константиновна в довольно затрапезном виде, в переднике.
Маленький Шура поднялся на цыпочки, потрепал высокую
Тарасову по щечке и важно спросил: "А где, голубушка, хозяйка?" Алла
Константиновна схватила меня и оттащила в сторону: "Боже мой! Где же
профессор Вишневский?"...
Но при всем этом Шура Вишневский был по-настоящему большим хирургом,
свою медицину любившим больше всего. Он был одним из первых, кто начал
удачно оперировать рак пищевода. Носился с этим, только об этом
мог рассказывать часами. Однажды уговорил меня поехать на операцию,
которая меня потрясла ужасом распотрошенного человеческого тела и тем, что
Вишневский во время операции разговаривал с больным, у которого он только
что взрезал спину и вырезал два ребра,--все свои операции Вишневский
проводил --как верный сын своего отца - под местной анестезией. Кроме
того, он лечил самых экзотических больных "блокадой по Вишневскому",
жил
в лепрозории, где лечил ею прокаженных. Рассказчик он был превосходный,
и я удивляюсь тому, что его воспоминания о полевой хирургии написаны
без присущего ему литературного блеска. Вероятно, потому, что к этому
времени
он уже ходил в генеральских чинах и записи эти ему писал какой-нибудь
помогайло.
Но больше всего меня в Шуре привлекало его презрение к званиям,
чинам, орденам... Он высмеивал их тогда, когда мы встречались в
элитном, высокочиновном доме Москвина. И уже совершенно не сдерживался,
когда
мы из этого дома переехали в коммуналку на Гранатном.
Шура Вишневский оказался чуть ли не единственным моим друюм, которого
не испугала обрушившаяся на нас беда. Больше того: почти все
свои свободные вечера он стал проводить у нас. Ко мне и Оксане
присоединилась приехавшая из Парижа (где она служила в посольстве),
Елена,
и мы проводили все вечера вместе. И проводили отнюдь не в рыданиях, а
скорее в веселье, которое, как я сейчас понимаю, носило эйфорический
характер.
Впрочем, такие взрывы веселья, "пиры во время чумы", очевидно,
правомерны. Взрывы веселья и неудержимого хохота охватывали население
29-й камеры Бутырской тюрьмы; и, когда впоследствии перечитывал
Франсовскую "Боги жаждут", я удивлялся тому, откуда мог Франс так точно
узнать, как истерически весело вели себя узники тюрьмы Консьержери,