"Е.Б.Рашковский, А.Я.Гуревич и другие. Человек в истории: Личность и общество " - читать интересную книгу автора

присутствует повсюду, а не только за оградой "соловьиного сада", с которой
свисают цветы "лишних роз". Она, собственно, вовсе не этот сад с его
роскошными, культивированными, завораживающими, распустившимися цветами.
Все, что уже дано готовым, понято как итог, следует - в самом изысканном,
"элитарном", великом варианте тоже! - отнести не к "культурной", а к
"цивилизаторской" проблематике. Культура не сад, и даже не "томленье" о
саде, не тяга к нему. Но это каменотес, погоняющий тяжко груженного осла,
зато могущий вдруг сказать о себе: "Недоступность ограды люблю". Личность
вся - в этом человеческом свойстве неизвестности. В преступании границ
знакомого, понятного о мире и вместе с тем - границ известного индивиду о
себе.
Изложенное делает вполне бессмысленным превращение этого понятия в
планку для измерения эмпирических индивидов: такой-то - "личность",
такой-то - "выдающаяся личность", а вот этот "не сумел стать личностью".
Подобные и вообще какие бы то ни было оценки - не из культурологического, а
из бытового, морально-психологического, социально-нормативного ряда.
Личность - весь индивид в определенном ракурсе, но, следовательно, весь
индивид - это не личность. В. С. Библер любит повторять (и я охотно
соглашаюсь с ним), что "личность" - это, как выразился бы Кант,
регулятивная идея. Но не оценка и не данность. Это история и индивид,
увиденные плодоносящими в свете идеи личности.
Увиденные. . . но, собственно, кем? Нами? Только будучи поставленными
в контекст новоевропейского миропонимания? Сложный вопрос. В какой мере, в
каком плане позволительно считать идею личности регулятивной и продуктивной
при анализе тех традиционалистских цивилизаций, которые сами на себя в
свете этой идеи, конечно, не смотрели, не смогли смотреть и ничего ни о
какой "личности" ведать не ведали?

3.2. Теперь о Бердяеве. В "Самопознании" он описывает то, что называет
основным противоречием" своей натуры: острое индивидуальное переживание
"всей судьбы мира", "как собственной судьбы", но и одновременно -
"мучительное" ощущение "чуждости мира", своей "неслиянности" с ним, т. е.
неотменяемо индивидуального характера личности ("критической", как тогда
говаривали). Н. А. Бердяев превосходно сознавал, что "духовно рожден после
века Просвещения, критики и революции", после Канта и Гегеля и т. д. "Я
изначально был "автономен", - цитирует С. С. Неретина, - антиавторитарен и
ни к какой авторитарности меня принудить нельзя было". (Это звучит, между
прочим, превосходным определением того, что есть - в исходном пафосе -
"личность" нового времени вообще.)

Между тем Бердяев, как и многие тогдашние российские умы, возжелал
именно как бы забыть это, преодолеть "свободу индивидуализма, оторванного
от всенародной жизни", т. е. от "древних истоков" и "соборного сознания".
Однако Бердяев, и в этом оригинальность его позиции, никоим образом не
соглашался с тем, чтобы такая близкая ему идейная тяга к благой
"связанности творчества", к тому, что выше художника, выше
индивидуальности, означала бы "равнодушие к теме личности и свободы. . . "
Конфликтность этой мыслительной ситуации проступает также и в пределах
материала С. С. Неретиной, за которые я не стану выходить. Автор приводит
замечание Бердяева о "различии между индивидуальностью и личностью". Мы