"Е.Б.Рашковский, А.Я.Гуревич и другие. Человек в истории: Личность и общество " - читать интересную книгу автора

предстояли еще непременные перерождения. В частности, поэтому напрасен плач
сверчков, хоть они ждут избавления (мацу - каламбур: "сосна" и "ждать", т.
е. мацумуси - вид инсектов и мацумуси - "ждущие козявки"); ждут они
напрасно, ибо уже осень и они скоро погибнут; они лишены надежды на
освобождение от колеса сансары, они не ведают закона, и потому у них
"беспутная жизнь". У человека же закон есть, и этот закон, обещая ему
избавление от страданий, в то же время препятствует превращению индивида в
личность.

Отдельные индивидуальные особенности, впрочем, никто не отменял.
Напротив, иногда они могли даже возводиться в ранг добродетели - у особо
святых людей, практиковавших какой-то один вид искусства, то бишь
послушания. Например, в "Записках от скуки" Кэнко-хоси рассказывается о
некоем монахе, который чрезвычайно любил редьку, вследствие чего в тяжелый
момент две редьки обернулись могучими воинами и спасли его. Или можно
вспомнить народную сказку с похожим сюжетом про мальчика, который больше
всего любил рисовать кошек, и одна из кошек сошла с бумаги, чтобы защитить
его от крысы-оборотня. В этих случаях традиционное сознание делает акцент
на первой части одной из основополагающих буддийских максим (из
"Аватамсака-сутры") : "Все - в одном". Чаще же считалось, что совершенный
человек должен быть универсален и не питать предпочтения-пристрастия ни к
чему. В этом случае индивид следовал второй части той же формулы: "Одно -
во всем". Одно - это, естественно, природа Будды, Единое, Дао и т. д.
Отсюда проистекает значительно более частое, чем на Западе, многообразие
форм художественной деятельности одного и того же человека, который часто
бывал художником, поэтом, мастером разбивки сада или чайной церемонии,
ученым и государственным деятелем. Чрезмерно жесткая профессионализация
ограничила бы естественный универсализм и вольно-податливую текучесть
совершенного человека, который стремился стать всем, но не для того, чтобы
встать в центр мира, как Леонардо, а для того, чтобы слиться с миром,
переставши быть собой и будучи везде - или, если угодно, нигде.
Не с этим ли в значительной степени связана пресловутая асимметрия
классического японского и китайского искусства? Сдвинутая и
неуравновешенная (на наш вкус) композиция, где дается крупно сбоку
какой-нибудь фрагмент, а центр и большая часть плоскости остается свободной
от изображения, равно как и большая часть самого предмета изображения
остается "за кадром"; рисунок на многостворчатых ширмах, не считающийся с
изломами створок, где одна длинная ветвь тянется через несколько визуально
обособленных плоскостей и, нередко, не вместившись полностью, домысливается
в продолженном в воображении пространстве; или рисунок на поверхности
шкатулки, совершенно не считающийся с ее гранями и переходящий с крышки на
боковые стенки. К подобному композиционному принципу можно причислить и
организацию книжной полосы (как в старых, так и в новых изданиях), где
отсутствует европейская гармонизация отдельной страницы или разворота -
сколько угодно "висячих" строк и даже заголовок в последней строчке (с
началом главы на следующей странице или на обороте). Так вот, все это можно
считать следствием такого взгляда, при котором нет замыкания-сосредоточения
на конкретном (листе, плоскости и т. д., в общем, каком-либо условно
вырезанном из мирового потока куске). Содержание, переданное при помощи
словесного (в книге) или изобразительного (в живописи) текста, развернуто