"Борис Маркович Раевский. Товарищ Богдан " - читать интересную книгу автора

Вскоре дверь в столовую бесшумно отворилась. Тихо ступая, вошел Ленин.
В руках у него было пальто. Осторожно накрыл им Бабушкина поверх пледа.
Иван Васильевич, хоть и крепко спал, но по выработанной годами привычке
подпольщика сразу разлепил веки. Хотел что-то сказать.
- Не возражайте, не возражайте! - воскликнул Ленин, заметив его
протестующий жест. - Лондонские ночи холодные...
И, подоткнув пальто, вышел из комнаты.


САМОЕ СТРАШНОЕ


Самое страшное в ссылке - тоска. В этой гнилой, затерянной в болотах и
снегах дыре тоска наваливается на ссыльного неожиданно. Тяжелая, как
могильная плита. Грязно-серая, как верхоянское угрюмо нависшее небо.
И сразу начинает казаться, что все - зря. Зря ты живешь на свете. Зря
борешься с несокрушимым чугунным идолом - царем. Что всеми ты забыт. Что
время остановилось. Что пять лет ссылки никогда не кончатся. И вообще -
пошло все к черту...
Человек, захлестнутый тоской, сидит в дымной вонючей юрте, где пол
земляной и крыша тоже земляная, сидит у камелька неподвижно, долгими часами
не сводя тусклых глаз с огня.
Неделями не выходит из юрты.
Пропади все пропадом! Надоело. Хватит...
От камелька пышет жаром. И все же в углах юрты - иней. Еще бы! Ведь за
стеной мороз такой - даже ртуть в термометре на доме стражника и та
замерзла.
А тут еще верхоянская полугодовая ночь, которая тянется утомительно,
как бессонница, и кажется, нет ей конца. Словно живешь ты в погребе. И тут и
умрешь, в густой, непролазной этой тьме.
Самое страшное - что тоска заразительна. Она - как эпидемия.
Перекидывается от заболевшего к здоровому, и крушит наповал.
И вот уже ссыльные перестают ходить друг к другу. И вспыхивают какие-то
мелкие, противные дрязги, ссоры. И одному не хочется видеть осточертевшее
лицо соседа. А другому стало невмоготу даже слышать голос недавнего
друга-товарища. А третий и вовсе запил. Пьет беспробудно уже вторую
неделю...
"Да, - думал Бабушкин. - Скверно..."
Он шел по вихляющей между юрт тропинке. Вокруг столько снега, что юрты
почти не видны. Только по дымкам да кучам навоза и отличишь юрту от огромных
сугробов.
А вокруг - тундра. Голая, без деревца. Вся засыпанная снегом. Ни
кустика. Карликовые северные березки, стелющиеся возле самой земли,
погребены так глубоко под снегом, будто вовсе и нет их.
Толстой варежкой Бабушкин прикрыл рот. Так и дышал - сквозь варежку.
Мороз лютый, градусов пятьдесят. К такому привычка нужна. В первые дни,
бывало, вдохнет Бабушкин - и в грудь сразу словно струя расплавленного
свинца... Кажется, насквозь прожигает. А плюнешь на таком морозе, - слюна
застывает на лету и падает на землю звонкой ледяшкой.
Идет Бабушкин по тропочке... А куда идет? И сам не знает. Просто так.