"Марио Пьюзо. Счастливая странница" - читать интересную книгу автора

Теперь, когда ее окружали одни женщины, Октавия осмелилась снять
жакет; оказавшаяся под ним беленькая блузка с тоненьким галстуком в красный
горошек была куда соблазнительнее, чем она воображала. Никакие ухищрения не
могли скрыть ее округлую грудь. Ее предназначенное для поцелуев лицо,
завитки ее черных как смоль волос, ее огромные влажные глаза - все
противоречило степенности ее одеяния. Такую привлекательность не под силу
создать хитростью - здесь правила бал восхитительная невинность.
Лючия Санта забрала у нее жакет и, аккуратно сложив, перебросила через
руку: она - мать, она каждым движением утверждала свою власть. Однако
главной здесь была все же не властность, а стремление к примирению, ибо
вечер этот начался для матери и дочери со ссоры.
Октавии хотелось поступить в вечернюю школу, чтобы выучиться на
учительницу. Лючия Санта отказывала ей в родительском дозволении. Нет! Если
она после работы станет еще бегать в школу, то сляжет от переутомления.
- Зачем, зачем это тебе? - недоумевала мать. - Ведь ты такая хорошая
портниха, ты зарабатываешь много денег...
На самом деле причиной отказа было суеверие.
Знает она эту пагубную дорожку: в жизни не найдешь счастья; стоит
ступить на новую тропу - и тотчас угодишь в яму. Лучше довериться судьбе.
Но дочь слишком молода, чтобы понять ее.
Неожиданно Октавия робко сказала ей:
- Я хочу быть счастливой.
При этих ее словах мать не смогла сдержать ярости и презрения. А ведь
она всегда защищала дочку в ее чудачествах - пусть, мол, читает свои
книжки, пусть носит щегольски скроенные костюмы, хотя появляться в них -
все равно, что нацепить лорнет.
Сейчас же мать передразнила дочь с ее безупречным английским и
голоском недалекой пустышки:
- You want to be happy <Ты хочешь быть счастливой! (англ.)>! - После
этого, перейдя на итальянский, она со свинцовой серьезностью молвила:
- Благодари бога, что вообще жива.
Теперь, обдуваемая прохладным вечерним ветерком, Октавия приняла
предложенное матерью перемирие и сидела с достоинством, сложив руки на
коленях. Вспоминая недавнюю ссору, она ломала голову над загадкой: как у
матери получается говорить на таком прекрасном английском языке, когда она
передразнивает своих детей? Уголком глаза Октавия наблюдала за Гвидо,
смуглым сыном Panettiere, который, завидя в сгущающейся тьме теплого
летнего вечера светлое пятно ее блузки, приветственно помахал ей рукой. Вот
он несет ей в своей смуглой, крепкой ладони высокий бумажный стакан
апельсинового лимонада со льдом, вот он вручает его ей и, чуть ли не
кланяясь, торопливо пробормотав что-то вроде "не испачкайся", торопится
обратно к киоску, чтобы помогать папаше. Октавия улыбается, делает из
вежливости несколько глотков и передает стакан матери, которая питает
слабость к прохладительным напиткам и жадно, как ребенок, выпивает все до
дна. Старухи тем временем продолжают жужжать.
Из-за угла Тридцать первой стрит показался ее отчим, катящий перед
собой детскую коляску. Октавия наблюдала, как он прошелся по авеню от
Тридцать первой к Тридцатой и обратно. Материнская ирония повергала ее в
изумление, нежность же отчима к малышке смущала ее. Ведь она ненавидела
его, считала жестоким, подлым, воплощением зла. У нее на глазах он бил ее