"Марио Пьюзо. Счастливая странница" - читать интересную книгу автора

детей. Те же соседки устроили для нее шумную свадьбу. Но нет, теперь Лючия
Санта не позволит миру ее обмануть.

***

К этому душному летнему вечеру одни ее дети успели вырасти и могли не
опасаться больше превратностей жизни, другие уже вышли из младенческого
возраста, если не считать Лену; у нее на сберегательной книжке отложены
кое-какие денежки; по прошествии двадцати лет борьбы, настрадавшись
вдоволь, Лючия Санта Ангелуцци-Корбо достигла, наконец, относительного
благополучия, доступного беднякам, которые кладут на это столько сил, что,
добившись даже немногого, приобретают уверенность, что схватка выиграна и
что теперь можно чуть передохнуть, ибо жизни ничего не угрожает. Она уже
прожила целую жизнь; вот и вся история.
Довольно. Вон идет тетушка Лоуке - значит, все в сборе. Лючия Санта
навострила уши, готовясь нырнуть в водоворот болтовни. Тут она заметила
свою дочь Октавию, шагающую к ним от угла Тридцатой стрит, мимо Panettiere
с его красным стеклянным ящиком с пиццей и запотевшими чанами с мороженым.
Через мгновение Лючия Санта потеряла дочь из виду: ее заслонил деревянный
бочонок Panettiere, в который тот швырял медные центы, и серебряные пятаки,
и десятицентовики. Ее захлестнул мимолетный, но яростный гнев: почему,
спрашивается, ей не дано владеть таким богатством, почему судьба так
благосклонна к этому уроду-булочнику?.. Потом она перевела взгляд на жену
Panettiere - старую, усатую, уже не способную рожать, - бдительно
сторожившую деревянную сокровищницу с медными и серебряными монетками, на
ее морщинистое лицо и злобно поблескивающие в темноте глазки...
Лючия Санта почувствовала, как рядом с ней, бедро к бедру, усаживается
на табуретку Октавия.
Это неизменно раздражало мать, но Октавия может оскорбиться, если она
отодвинется, так что лучше смириться. Какая же красавица ее Октавия, даже
когда она одевается, как эти американки! Мать улыбнулась старухе Лоуке, и в
улыбке этой была одновременно гордость и насмешка. Октавия, смиренная,
молчаливая, внимательная, заметила эту улыбку, поняла ее смысл и в который
раз подивилась про себя характеру матери.
Ну, разве по плечу ее матери понять, что она, Октавия, хочет стать
такой, какими эти женщины не станут никогда в жизни! С глуповатой и
понятной любому осмотрительностью, свойственной юности, она носила
нежно-голубой костюм, скрывавший ее бюст и округлость бедер. На ее руки
были натянуты белые перчатки, в подражание школьной учительнице. Брови ее
были черны, густы, не выщипаны. Но напрасно она поджимала свои пухлые алые
губки, изображая суровость, напрасно придавала взгляду спокойную
серьезность, - от ее облика все равно веяло чувственностью, от которой
захватывало дух, - погибелью для женщин, сидевших и стоявших вокруг.
Удовлетворяя страшную, темную потребность, - так рассуждала Октавия, -
женщина губит в себе все остальные стремления, и она чувствовала жалость,
смешанную с испугом, к этим женщинам, угодившим в беспробудное рабство к
собственным детям и к неведомым ей наслаждениям супружеского ложа.
Нет, не такой будет ее участь. Она сидела с опущенной головой,
внимательно прислушиваясь, подобно Иуде; она притворялась правоверной, но
на самом деле помышляла об измене и бегстве.