"Марсель Пруст. Против Сент-Бева" - читать интересную книгу автора

чужда их творчеству, чем его критическим статьям. Почему он говорит о
Ламартине: "Источник его таланта вовне"? О Шатобриане: "Эти "Записки"{31}
малоприятны... Ибо что до таланта..."; "Я и впрямь не смог бы писать о
Гюго".
В свете к нему относились благосклонно, но не без опаски. "Знайте: если
вы дорожите мнением других, будут дорожить и вашим", - писала ему г-жа
д'Арбувиль. Рассказал он нам и о том девизе, что она изобрела для него:
"Желать нравиться, но оставаться независимым". На деле его независимость
была так ничтожна, что, пока жива была г-жа Рекамье{32}, он и помыслить не
смел хоть сколько-нибудь враждебно высказаться о Шатобриане. Но стоило г-же
Рекамье и Шатобриану умереть, как он тут же взял свое; трудно сказать, об
этом ли он пишет в своих "Заметках и размышлениях": "Побывав в адвокатах, я
захотел стать судьей". Во всяком случае, он камня на камне не оставил от
своих прежних воззрений. Излагая свое мнение о "Замогильных записках" после
состоявшегося у г-жи Рекамье чтения и дойдя до места, где Шатобриан пишет:
<...> он возражает автору и находит, что подобная щепетильность
свидетельствует о чрезмерной деликатности последнего: "Нет, не у Вас...".
Дойдя до того же самого места в книге после смерти г-жи Рекамье и
Шатобриана, он вновь прерывает величайшего рассказчика, но на сей раз не для
того, чтобы сказать: "Это в порядке вещей". "Как!" - восклицает он... Мне
даже кажется, что если он и не изменил своим восторженным отзывам об
одном-единственном человеке, удостоившемся его самых высоких, самых
блестящих, самых изысканных и нескончаемых похвал, - канцлере Паскье, то
этому наверняка помешала слишком затянувшаяся старость г-жи де Буань. "Г-жа
де Буань жалуется, что вы перестали бывать у нее, - пишет ему канцлер (как
Жорж Санд писала ему: "Альфред де Мюссе..."). - Не хотите ли заехать за мной
в Люксембургский дворец? Поболтаем, и т. д.". Канцлер умер, но г-жа де Буань
продолжала жить. Три статьи о канцлере, весьма хвалебные, дабы угодить его
безутешной подруге. Однако в "Портретах", написанных по смерти г-жи де
Буань, читаем: "Кузен говорит..." А на обеде в Маньи собеседник Кузена
Гонкур не может удержаться от замечания: "Не приведи Господь быть оплаканным
Сент-Бевом".
Как правило, его обидчивость, неровный нрав, быстрая смена симпатий и
антипатий приводили к тому, что он "обретал независимость" даже при жизни
тех, о ком писал. Не было нужды отправляться на тот свет, достаточно было
поссориться с Сент-Бевом; отсюда - противоречивые статьи о Гюго, Ламартине,
Ламенне{33} и т. д., а также Беранже, о котором он пишет в...{34} Эта
"обретенная независимость" служила противовесом к "желанию нравиться": она
была необходима для того, чтобы его опасались. Надо добавить, что наряду с
определенной склонностью покоряться признанным авторитетам в нем наблюдалось
известное стремление высвободиться из-под их гнета, а приверженность к свету
и охранительный настрой сочетались с тягой к либерализму и вольнодумству.
Первой склонности мы обязаны тем огромным местом, которое отводится всем
крупным политическим деятелям Июльской монархии в его творчестве, этом
светском салоне, где он собирает знаменитых собеседников, полагая, что из их
бесед так и брызнет светом, и где шагу ступить нельзя, не повстречав г-на
Моле, всех возможных Ноайлей, почтение к коим доходит у него до признания,
что и двести лет спустя он полностью процитирует в одной из своих работ
портрет г-жи де Ноай, принадлежащий перу Сен-Симона{35}; наряду с этим и
словно в отместку он мечет гром и молнии против претендующих на