"Марсель Пруст. Против Сент-Бева" - читать интересную книгу автора

чувством каждого нового читателя, как бы заново развернуть другой экземпляр
и обнаружить там то же самое. Он наблюдает, как его собственная мысль,
подобная солнечному диску, налившемуся, набравшемуся сил, вспыхнувшему и
всплывшему над фиолетовой грядой горизонта, триумфально восходит в каждом из
умов, целиком окрашивая его в свои тона.
Сент-Бев был уже не новичок, и радости его были иного рода. И все же
ранним зимним утром он рисовал себе, как г-жа де Буань{24}, нежась в своем
алькове с высокими колоннами по углам, разворачивает "Конститюсьонель"; как
в два часа дня ее навещает канцлер{25}, и они обсуждают прочитанное; как
вечером он, может быть, получит записку от г-жи Аллар{26} или г-жи
д'Арбувиль{27}, из коей станет ясно, как воспринята его статья. Иными
словами, собственные статьи представлялись ему в виде арки, один конец
которой уходит в его мысли и прозу, а другой погружен в умы и восторженное
почитание публики, придающие всему сооружению законченность и недостающие
краски. Это - примерно то же, что отчет о заседании Палаты, который мы с
внутренним содроганием прочитываем в газете: "Г-н председатель Совета
министров, министр внутренних дел и культов: "Вы увидите..." (Громкие
протесты справа, лавина аплодисментов слева, продолжительный шум)", - отчет,
где предварительные сведения и эмоциональные ремарки - такая же неотъемлемая
часть текста, как и сама речь. И впрямь, на "Вы увидите..." фраза отнюдь не
закончилась, она едва началась, зато "громкие протесты справа и т. д." - ее
завершение, более замечательное, чем ее середина, и достойное ее начала.
Иначе сказать, красота газетной публикации отнюдь не целиком заключена в
статье; оторванная от умов, в которых она находит свое завершение, она
представляет собой лишь разбитую Венеру. И поскольку окончательную форму
придает ей толпа (пусть даже элитарная), форма эта всегда слегка вульгарна.
Журналист взвешивает свои слова и приводит их в равновесие со своими мыслями
на весах воображаемого одобрения того или иного читателя. Поэтому его
творение, созданное в неосознанном соавторстве с другими, менее личностно.
Поскольку, как мы видим, Сент-Бев считал, что полюбившаяся ему салонная
жизнь необходима литературе, он находил ее в любые времена: двор Людовика
XIV, кружок избранных при Директории или... В действительности этот
литературный поденщик, часто не покладавший рук даже в воскресенье и
получавший по понедельникам гонорар от Славы в виде удовольствия,
доставленного им хорошим судьям, и ударов, нанесенных судьям дурным, мыслил
любое литературное произведение как разновидность "Понедельников": возможно,
их и не будут перечитывать, но написаны они должны быть своевременно, с
оглядкой на мнение хороших судей, чтобы потрафить им, и без особого расчета
на будущее. В его взгляде на литературу присутствует категория времени. "Я
вам предвещаю любопытный поэтический сезон"{28},- пишет он Беранже. <...> Он
сомневается, будут ли в будущем любить литературу, и говорит Гонкурам по
поводу "Г-жи Жервезе"{29} <...>. Литературное произведение представляется
ему явлением, привязанным к определенной эпохе и стоящим столько, сколько
стоил его создатель. Словом, лучше быть выдающимся политиком и не сочинять,
чем незадачливым политиком и писать нравоучительные книги... и т. д. Не схож
ли он с Эмерсоном{30}, утверждавшим, что нужно впрячь в свою колесницу
звезду? Он пытается впрячь в нее наиболее случайное из возможного -
политику: "Участвовать в важном социальном движении показалось мне
интересным делом", - признается он. Он многократно выражает сожаление, что
Шатобриан, Ламартин и Гюго занимались политикой, но на деле политика более