"Марсель Пруст. Против Сент-Бева" - читать интересную книгу авторачувством каждого нового читателя, как бы заново развернуть другой экземпляр
и обнаружить там то же самое. Он наблюдает, как его собственная мысль, подобная солнечному диску, налившемуся, набравшемуся сил, вспыхнувшему и всплывшему над фиолетовой грядой горизонта, триумфально восходит в каждом из умов, целиком окрашивая его в свои тона. Сент-Бев был уже не новичок, и радости его были иного рода. И все же ранним зимним утром он рисовал себе, как г-жа де Буань{24}, нежась в своем алькове с высокими колоннами по углам, разворачивает "Конститюсьонель"; как в два часа дня ее навещает канцлер{25}, и они обсуждают прочитанное; как вечером он, может быть, получит записку от г-жи Аллар{26} или г-жи д'Арбувиль{27}, из коей станет ясно, как воспринята его статья. Иными словами, собственные статьи представлялись ему в виде арки, один конец которой уходит в его мысли и прозу, а другой погружен в умы и восторженное почитание публики, придающие всему сооружению законченность и недостающие краски. Это - примерно то же, что отчет о заседании Палаты, который мы с внутренним содроганием прочитываем в газете: "Г-н председатель Совета министров, министр внутренних дел и культов: "Вы увидите..." (Громкие протесты справа, лавина аплодисментов слева, продолжительный шум)", - отчет, где предварительные сведения и эмоциональные ремарки - такая же неотъемлемая часть текста, как и сама речь. И впрямь, на "Вы увидите..." фраза отнюдь не закончилась, она едва началась, зато "громкие протесты справа и т. д." - ее завершение, более замечательное, чем ее середина, и достойное ее начала. Иначе сказать, красота газетной публикации отнюдь не целиком заключена в статье; оторванная от умов, в которых она находит свое завершение, она представляет собой лишь разбитую Венеру. И поскольку окончательную форму Журналист взвешивает свои слова и приводит их в равновесие со своими мыслями на весах воображаемого одобрения того или иного читателя. Поэтому его творение, созданное в неосознанном соавторстве с другими, менее личностно. Поскольку, как мы видим, Сент-Бев считал, что полюбившаяся ему салонная жизнь необходима литературе, он находил ее в любые времена: двор Людовика XIV, кружок избранных при Директории или... В действительности этот литературный поденщик, часто не покладавший рук даже в воскресенье и получавший по понедельникам гонорар от Славы в виде удовольствия, доставленного им хорошим судьям, и ударов, нанесенных судьям дурным, мыслил любое литературное произведение как разновидность "Понедельников": возможно, их и не будут перечитывать, но написаны они должны быть своевременно, с оглядкой на мнение хороших судей, чтобы потрафить им, и без особого расчета на будущее. В его взгляде на литературу присутствует категория времени. "Я вам предвещаю любопытный поэтический сезон"{28},- пишет он Беранже. <...> Он сомневается, будут ли в будущем любить литературу, и говорит Гонкурам по поводу "Г-жи Жервезе"{29} <...>. Литературное произведение представляется ему явлением, привязанным к определенной эпохе и стоящим столько, сколько стоил его создатель. Словом, лучше быть выдающимся политиком и не сочинять, чем незадачливым политиком и писать нравоучительные книги... и т. д. Не схож ли он с Эмерсоном{30}, утверждавшим, что нужно впрячь в свою колесницу звезду? Он пытается впрячь в нее наиболее случайное из возможного - политику: "Участвовать в важном социальном движении показалось мне интересным делом", - признается он. Он многократно выражает сожаление, что Шатобриан, Ламартин и Гюго занимались политикой, но на деле политика более |
|
|