"Марсель Пруст. Против Сент-Бева" - читать интересную книгу автора

способны извлечь из необходимости творить (Фавр, Форьель, Фонтан{22}). В
течение десяти лет все, что могло быть припасено для друзей, для самого
себя, для долго вынашиваемого произведения, которое он, конечно, никогда бы
не написал, облекалось в слова и бесперебойно фонтанировало из него. Те
кладовые, где мы храним драгоценнейшие мысли: и ту, из которой должен
выкристаллизоваться роман, и другую, которую можно развернуть в поэтический
образ, и третью, чью красоту однажды ощутил, - раскрывались им в то время,
когда он читал книгу, по поводу которой нужно было высказаться, и он лихо
раздаривал самое прекрасное - жертвовал лучшим своим Исааком,
великолепнейшей своей Ифигенией. "Пускаю в ход все средства, - говаривал
он, - расстреливаю все до последнего патрона". Надо сказать, что в заряды
ракет, которые он с громовым треском выпускал в течение десяти лет каждый
понедельник, он ввел утраченные с тех пор элементы, идущие на создание более
долговечных творений.
Однако Сент-Бев хорошо знал, что все это не напрасно: поскольку в
эфемерную смесь было подмешано чуточку нетленного или, по меньшей мере,
долговечного вещества, эта смесь придется публике по душе, будет воспринята
ею, и будущие поколения не перестанут экстрагировать из нее это долговечное.
И впрямь все это превратилось в такие порой занимательные, такие местами
приятные книги, доставляющие минуты такого неподдельного удовольствия, что
иные - я убежден - отнесли бы к Сент-Беву слова, сказанные им о
Горации{23}...
Заглавие "Понедельники" напоминает нам о том, чем они были для
Сент-Бева - недельным лихорадочным и полным очарования трудом со славным
пробуждением в понедельник утром. В своем домике на улице Монпарнас зимой в
час, когда свет едва пробивается сквозь задернутые шторы, он каждый
понедельник разворачивал "Конститюсьонель" и ощущал, как в тот же миг
облюбованные им слова вносят во многие парижские спальни новую россыпь
принадлежащих ему блистательных мыслей, пробуждая у многочисленных читателей
то восхищение, которое испытывает наедине с собой он - свидетель рождения
мысли, лучшей, нежели та, что когда-либо прочел у другого он, подавший эту
мысль во всей ее силе, со всеми ее деталями, которых и сам сперва не
заметил, при полном освещении, но и с тенями, любовно им пестуемыми.
Конечно, это не было волнение новичка, который, послав статью в газету, ждет
не дождется ее публикации и уже начинает тревожиться, не затерялась ли она.
Но вот однажды утром в спальню к нему входит мать и кладет перед ним газету;
вид у нее при этом более рассеянный, чем обычно, словно там не напечатано
ничего любопытного. Однако газету она кладет как можно ближе к сыну, чтобы
он не дай Бог не забыл про нее, а сама поспешно удаляется, вытолкав
норовящую войти старушку-служанку. Он улыбается, поняв, чего хочет его
дорогая мамочка: чтобы он ни о чем не догадался, в полной мере ощутил
неожиданную радость и в одиночестве, без раздражения насладился ею, не
вынуждаемый скрывать свою радость от нетактичного присутствия тех, кто
захотел бы разделить ее с ним. Над белесым городом небо цвета раскаленных
углей, а по туманным улицам, разнося его многократно повторенную мысль по
всем жилищам, расходятся миллионы газет, еще влажных от типографской краски
и утренней свежести, более аппетитных и калорийных, чем горячие сдобные
булочки, которые при еще не потушенных лампах обмакиваются в кофе с молоком.
Он тотчас же просит принести еще несколько экземпляров газеты, чтобы в
буквальном смысле слова прикоснуться к чуду размноженной мысли, проникнуться