"Болеслав Прус. Грехи детства" - читать интересную книгу автора

неизменно следовал единственный ответ: "Лесьневский, становись на колени!"
Учитель рисования и каллиграфии благоволил ко мне как рисовальщик и осуждал
меня как каллиграф; но, по его разумению, письмо было главным школьным
предметом, а потому в споре с самим собой он склонялся к каллиграфии и
ставил мне единицы, иногда двойки.
Арифметику я постигал вполне хорошо, оттого что преподавание ее велось
по методу наглядного обучения, то есть "битья по лапам" за невнимание.
Учитель польского языка предвещал мне блистательную карьеру после того, как
мне удалось написать ему к именинам стихи, восхваляющие его строгость.
Наконец, по остальным предметам отметки зависели от того, хорошо ли мне
подсказывали соседи и на должном ли месте была открыта книга, лежавшая на
передней парте.
Однако самые короткие отношения завязались у меня с инспектором.
Человек этот настолько привык выгонять меня из класса во время уроков и
встречаться со мной после уроков, что искренне встревожился, когда я как-то
в течение недели не напоминал ему о себе.
- Лесьневский! - позвал он меня однажды, заметив, что я ухожу домой. -
Лесьневский!.. Ты почему не остаешься?
- А я ничего не сделал.
- Это как же? Значит, тебя не записали в журнал?
- Честное слово, нет.
- И ты знал уроки?
- Да меня сегодня и не вызывали!..
Инспектор задумался.
- Что-то тут не так! - прошептал он. - Вот что, Лесьневский, постой-ка
ты здесь минутку.
- Но, золотой пан инспектор, я же ни в чем не провинился!.. Честное
слово!.. Ну, ей-богу!..
- Ага!.. Ты божишься, осел?.. Поди сюда сейчас же!.. А если ты и
вправду ничего не натворил, это зачтется тебе в следующий раз!..
Вообще я пользовался у инспектора неограниченным кредитом, чем завоевал
себе в школе известную популярность, тем более упрочившуюся, что она никого
не побуждала к конкуренции.
В числе нескольких десятков первоклассников, среди которых один уже
брился настоящей бритвой, трое по целым дням резались под партой в картишки,
а остальные были здоровы, как кантонисты, - оказался калека Юзик. Это был
горбатый, хилый мальчик, карлик для своих лет, с маленьким синим носиком,
блеклыми глазами и прямыми, словно приглаженными, волосами. Слаб он был
настолько, что по дороге в школу вынужден был неоднократно отдыхать, а робок
до такой степени, что, когда его вызывали к доске, от страха лишался речи.
Он никогда ни с кем не дрался и только просил, чтобы его не били. Когда ему
однажды "дали леща" по сухой, как прутик, ручке, он потерял сознание, но,
придя в себя, не пожаловался.
Родители его были живы, но отец прогнал из дому мать, а Юзика оставил у
себя, ибо желал сам руководить его воспитанием. Он хотел сам провожать сына
в школу, ходить с ним на прогулку и проверять уроки, но не делал этого за
отсутствием времени: оно как-то удивительно быстро летело в заведении Мошки
Липы, торговавшего горячительными напитками и черным пивом.
Таким образом, о Юзике вообще никто не заботился, и мне иногда
казалось, что на этого мальчика даже бог неохотно взирает с неба.