"Анатолий Приставкин. Вагончик мой дальний (Повесть)" - читать интересную книгу автора

по ночам не спит, собственность свою стережет, боязно ее потерять-то. Шабан
прав, высчитав, что где-нибудь у него золотые николаевки заханырины! Это
мы - шантрапа голоногая. У нас от ничего и отнять нечего. А что у нас есть,
так это наша жизнь, которая не жизнь, как выражаются поселковые, а жестянка.
Так она, и вправду, никому не нужна. Даже странно, что нас еще берегут и мы
кому-то полезны: дровец там напилить, сено поворошить, картошку окучить...
Тихо-мирно нас переключили на полевые работы. Стало больше воли, больше
пищи. А бежать, как ни подзуживал Шабан, мы пока не спешили.
У меня все равно путь один - обратно в вагончик. Но там не лучше. И
голод, и издевательства штабных, и Петька-придурок с ружьем. А эшелон,
видать, надолго загнали в тупик, если не забросили совсем.
Кому он нужен?! Если и захотят избавиться, чтобы за него не отвечать,
Костик успеет до нас добежать, семь верст - не расстояние для его ног.
На сене досталось работать с женщинами, мамой и дочкой, обе,
оказывается, Кати. Маленькая Катя и большая Катя. Обе послушные, незлобивые,
приметливые. Углядели, что на мне и Шабане одежда упрела, взяли постирать на
речке. И, пока мы отсиживались голяком в кустах, подсушили, а кое-где
заплаточек поставили.
О себе говорят неохотно. В коллективизацию оказались обе в городе
Тагиле, старшая работала в столовой, жили в общаге. А с войной
эвакуированных прибавилось, их потеснили. Да и норму карточную урезали,
иждивенческую, это четыреста пятьдесят граммов хлеба на день, едва выдали.
Чтобы выжить, подались в деревню: близ огородов всегда сытней. А уж ютиться
они давно привыкли по разным углам.
Здесь, хоть в овине, но с мирной скотиной, все спокойней, чем в общаге
с алкоголиками. Там уж в прямом смысле скоты, обворовали, хоть нечего брать,
дочку пытались изнасиловать. А Глотыч, надо отдать должное, не пристает. И
никаких вообще позывов по женской части не испытывает.
Про наш вагончик обе Кати расспрашивали подробно. Не могли взять в
толк, как из детей в одночасье смогли сотворить разбойников, особенно из
девочек. "Так ведь прокурор прописал", - объясняли мы, как слышали от
теть-Дуни. Женщины кивали: прокурор - это власть. Как пропишет, так и будет.
А еще "тройки" у них. "Вон у нас, в деревне..." - сказала большая Катя, а
малая Катя тут же перебила:
"Нечего, мам, вспоминать... Что было, быльем поросло!"
Тут и мать опомнилась и не стала рассказывать, что натворили власти в
их деревне. А дочка при этом странно на меня посмотрела. Я часто ее взгляд
ловил...
Однажды, когда остались вдвоем, я спросил о школе, в каком она училась
классе. Катя лишь усмехнулась: "Два класса, один коридор!" И тут увела
разговор в сторону, предложив научить молитвам.
- "Богородицу" знаете? - спросила она.
- А что это?
- Божье слово, - произнесла тихо и почему-то оглянулась. - Для спасения
всех, кого любишь.
- А кого ты любишь?
- Мамку. - Тут она сильно смутилась и добавила: - Есть еще... А вы?
- Меня на "вы" никто не называл, кроме Ван-Ваныча. - Я тоже смутился.
Я согласился выучить молитву, чтобы за спасение молиться... А взамен,
сказал, могу ее стихам научить, которые на немецком языке. И прочел: