"Анатолий Приставкин. Вагончик мой дальний (Повесть)" - читать интересную книгу автора

на меня. Может, в моем лице уловил что-то, что внушило ему подозрение.
- Пусть поет, - попросил я. - Кому он мешает?
- Мне мешает! - И, задирая к вагону голову, прикрикнул на певца: -
Пре-кра-ти-ить вражеский фашистский язык! Слышь, ты?!
Ван-Ваныч замолчал. Не сразу ответил:
- Вы сами фашист. А еще вы убийца.
Даже я онемел от таких неожиданных слов. Ван-Ваныч никогда и никому не
дерзил. Значит, и его забрало.
Петька-придурок вытаращился в сторону окошка и, приподняв винтовку,
пригрозил:
- Скажи еще слово! Сейчас пальну!
- Ну пали, пали! - сказал Ван-Ваныч, переходя на "ты". -
Когда-нибудь и ты свое получишь!
- Я когда-нибудь, а ты скорей! Запомни! - заорал Петька-недоносок и
постучал прикладом по вагону. Поймав мой недоуменный взгляд, рявкнул: - А ты
чо ряззявился? Шагай! И знай тоже... Мы завтра этих фашистов всех к ногтю!
Чтобы заткнули свою вражью пасть! Навсегда!
Ван-Ваныч не счел нужным повторяться. Он свое сказал. А наш страж, зло
подтолкнув меня в спину, а потом молчавшего все время Шабана, велел
двигаться дальше. На ходу пригрозил, с ненавистью глядя на нас:
- Я вам покажу убийцу! Только вякните!
Нас подняли среди ночи, Шабана и меня. В вагоне у штабистов мы долго
щурились, привыкали. Стекло у фанаря под потолком было выбито, небось,
зацепили по пьянке, от яркого света болели глаза.
Вальку терзали долго за перегородкой Синий и Волосатик, а Леша Белый
был на этот раз не в духе, еще бледней, белей, видать, разболелись старые
раны. Он даже Зою не посадил на колени, а велел стоять за его спиной и
наливать сивуху.
Наверное, ничто сейчас бы не помешало ей хоть разок взглянуть в мою
сторону. Но она, опустив глаза, покорно и даже старательно прислуживала
майору. В голову пришла странная мысль: а может, это вовсе не она пишет мне
эти письма? Может, их сочиняет для собственного удовольствия сам Костик?
Не знаю, до чего бы я еще додумался, но тут объявились те двое вместе с
пьяной и расхристанной Валькой. Так, втроем, они и пошли танцевать, если
такое можно назвать танцем. Топтались, ударяя коваными сапогами в пол, аж
вагон гудел, и что-то даже пытались петь под пластинку. У них выходило:
Тра-та-та, тра-та-та,
Вышла кошка за кота...
Лешка Белый сидел, как всегда, опустив голову. Но в какой-то момент
очнулся, уловил взглядом меня, потом Зою.
- А ты? Ты-то чего киснешь? - спросил в упор.
И, так как Зоя не отвечала, раздраженно продолжал:
- Ну и дура... Пока молода, наслаждайся...Я же тебя берегу... Берегу?
Иль как?
Зоя, не подымая глаз, послушно приблизилась ко мне, протянула руки.
Я медлил, боялся, что они будут холодней смерти. Вспомнилась сказанная
ею фраза: здесь холодно, как на дне могилы. Смогу ли после ее писем
вытерпеть ее же холод? Осторожно прикоснулся к ее рукам и обжегся. Сразу
даже не понял, так ли горячо или мне показалось.
Шумные трататашники уступили нам середину вагона, бросившись к столу за