"Михаил Пришвин. Мирская чаша" - читать интересную книгу автора

- Продукт ненормированный, вот комната русских поэтов, тут есть
Пушкин, картины хороших мастеров, и я с ними, дитя своего народа, все мы
питаемся народным духом. Фольклор - продукт ненормированный.
У страшных людей, как у лютых собак, переход от бешенства к тишине с
ушей начинается, и это мило у них выходит, будто "ку-ку" на березе после
грома и молнии. В ушах что-то дрогнуло, и Персюк говорит:
- А вы, должно быть, с образованием?
- Мы все учились понемногу,
- Лектор, может быть?
- Кто теперь не лектор.
- Знаете, у нас в партии есть и князья.
- Знаю.
- И графы есть.
- Знаю, а у нас есть, смотрите, Сервантес - испанец, Гете - немец,
Шекспир - англичанин, Достоевский - русский, и мне приятно, что русский
тоже состоит в интернационале.
- А нет ли у вас происхождения человека от обезьяны, вот что,
по-моему, удивительно.
- Дарвин? Есть.
- И доказано окончательно?
- Пока мир не кончился, ничего не может быть окончательного, а
все-таки этим долго интересовались, именно, что обезьяна доходит до
человека, теперь, кажется, повернули обратно, интересуются, как человек,
падая, доходит до обезьяны.
- Каким способом?
- Приходилось вам, выпивая стакан за стаканом, чувствовать себя хуже
обезьяны, зато наверху кто-то остается светлый, как ангел, и удивляешься,
откуда при всем своем и окружающем безобразии он явился и существует в душе?
Персюк присел в мягкое кресло в вдруг как бы остановился в себе и
вспомнил:
- Да, бывало, на море заберешься в канат от офицера, высадишь бутылку
враз (...) Стоп! - Запрокинув голову, постучал себя пальцем по горлу.-
Есть?
- Только в лампах денатурат.
- Давай лампу.
- Не отравиться бы: медная лампа.
- Давай!
И вливает все четыре лампы в себя трехлетнего настоя меди в спирту.
Теперь вон с этого кладбища в парк. Пошатнулся, поправился, шагнул поскорее,
опять пошатнулся и еще ходу прибавил, перешел в рысь. как будто нераскрытая
в одиночестве мысль сама толкала его тело вперед, остановился на мгновение,
посмотрел, не глядит ли кто на него в двери, окна, и - нет никого! - во
весь дух мчится по парку через пни, через могилки господских рысистых коней
и отличных собак, гигантским скачком взлетел над забором, мелькнули в
воздухе две матросские ленты и скрылись.
Куда он бежит, неужели так мчится от светлого видения, промелькнувшего
в пьяной его голове? Такого бы непременно надо в музей в скифскую комнату.
Алпатов спускается вниз, долго возится в дровах, тащит наверх большой
липовый чурбан и топориком начинает обделывать себе из него комиссара: стук,
стук!