"Александр Попов. Солнце всегда взойдет (Повесть)" - читать интересную книгу автора

больше не приходила домой. Я тайком пронес кошку в комнату и положил в свою
постель на подушку.
В зале над фанерным старым комодом висел большой портрет, и я в детстве
никак не мог поверить, что изображенная на нем красивая, с глубоким взглядом
блестящих глаз и перекинутой через плечо толстой косой девушка - моя мама в
молодости. К сорока годам от ее былой красоты мало что осталось. Вот только
родинка на подбородке все та же - большая и запеченно-коричневатая. Я
забирался, бывало, к маме на колени и целовал ее родинку. И спрашивал, как
это она у нее появилась, такая большая и красивая. Она говорила, что крупные
родинки бывают у счастливых людей. Но как-то сразу задумывалась. Я же трогал
родинку и приставал с разговорами.
Иногда мама играла на гитаре и пела. Как ее преображали пение и улыбка!
Пела очень тихо, как бы самой себе. И песня, можно подумать, была рассказом
о ее жизни. Я сидел в стороне от взрослой компании и всматривался в мамино
лицо. И мне начинало казаться, что мама буквально на глазах молодеет и
хорошеет, превращаясь в ту маму, которая навечно осталась красивой и молодой
на портрете. Когда она пела "Гори, гори, моя звезда", ее голос с середины
романса вдруг изменялся до тончайшего фальцета, и она никак не могла
сдержать слез. Я прижимался к маме, не замечая, что мешаю играть.
- "Твоих лучей небесной силою вся жизнь моя озарена. Умру ли я, ты над
могилою гори-сияй, моя звезда!" - повторяла она дрожащим голосом последние
две строчки и замолкала, наклонив голову.


Когда папка работал, его тяжелые серые руки находились на некотором
расстоянии от боков, а плечи были чуть приподняты, будто хотел он показать,
что до чрезвычайности сильный. Но в нем, уверен, не было стремления к
позерству, и не хотел он сказать: "Эй, кто там на меня? Подходи!" Папка был
в этом так же естественен, как борцы друг перед другом в круге, или
штангист, который вышел на помост для взятия веса.
Меня нередко мучило, почему я такой худой - как щепка, говорила мама, -
всегда бледный и болезненный, и стану ли когда-нибудь таким же сильным,
ловким, умным, красивым и все умеющим, как папка.
Большая часть его жизни прошла в скитаниях. Зараженный непреодолимой
тягой к простору и воле, он не мог войти в колею семейной жизни. Когда жили
на Севере, он то и дело отъезжал в какое-нибудь захолустье "на заработки" -
как объяснял. Возвращался нередко весь оборванный, в коростах, пропахший
дымом и, главное, без гроша денег. А семья росла, и маме одной год от года
становилось все тяжелее. И папке вроде бы совестно было перед ней и нами, и
даже иной раз бил себя кулаком в грудь:
- Все! Больше - никуда!
Но неугомонный, чудной папкин дух перебарывал его, и он снова ехал, бог
весть куда и зачем.
Мы, дети, почему-то не осуждали папку, хотя и немало из-за его
странностей перенесли лишений. Может, потому, что был он без той мужицкой
хмури в характере, которая способна отталкивать ребенка от родителя и
настораживать?
Когда папка возвращался из своих "денежных северов", как иронично
говорила мама, я кидался к нему на шею. Он меня крепко обхватывал ручищами.
Я прижимался щекой к черному колючему подбородку, терся, невольно морщась от