"Александр Попов. Благоwest, или Невероятное сумасшествие (Повесть)" - читать интересную книгу автора

прерываться. Он тягостно приподымался из-за стола с горами объедков,
пустыми, но наливающимися тупой тревогой глазами озирался, словно очнулся
ото сна или забытья и теперь пробует выяснить, не видел ли его кто-нибудь за
этим, несомненно, ненормальным занятием. Придерживая по-курдючьи
вываливавшийся из-за ремня живот, брел туда, где можно прилечь, отлежаться,
очухаться, а лучше - вздремнуть.
И вспоминая об этих - как Цирюльников сам над собой посмеивался -
"секретных застольях", ему иной раз мнилось, что вспоминает вовсе не о себе,
а о ком-то постороннем, жизнь которого он, уважаемый, серьезный, степенный
человек, случайно подсмотрел или же, быть может, увидел в кино и вот теперь
- осуждает, не может не осуждать. "Умом я начинаю трогаться, что ли?" -
усмехался он, но оторопь все равно схватывала за сердце.
Зачем-то успокаивал себя, но так, будто говорил с кем-то посторонним:
"Ну, подумаешь, покушал один, в одиночестве гордом, так сказать. Душа,
понимаешь ли, да желудок требуют, жаждут, паскуды, а в присутствии людей
обжираться, извините за выражение, зазорно. Ведь не свинья же я! Да и деньги
водятся - многое чего могу и хочу себе позволить. Ведь я, черт возьми, не
держу голодом семью, они тоже питаются будь здоров как..." Такие рассуждения
кое-как придавливали в Александре Ивановиче какой-то глубинный, но некрепкий
противоборческий голосок. Однако он, выросший в порядочном окружении и сам
создавший приличную семью, все же чувствовал себя неловко - виновато и
опечаленно.
Но приступы обжорства с годами накатывались и ломали его волю чаще и
беспощаднее. И поглощал он иной раз за один присест до того много, что тут
же из него и выворачивало. Имея все больше денег, раздвигая свои
возможности, он реже и реже задумывался о том, что надо измениться, осилить
эту ужасную, омерзительную и, понимал он, губительную для него страсть к
поглощению пищи.
Как-то раз Гриша нечаянно застал отца за подобной трапезой. Александр
Иванович, вымазанный, с набитым ртом, почувствовал, будто ему в лицо
плеснуло пламенем, а в голове тряско и обморочно закружило. Пытаясь
объясниться с онемевшим, пораженным Гришей, он подавился стерляжьим куском,
закашлялся. Сын не выдержал и нервно-блеюще засмеялся над отцом -
напыженно-красным, с раздутыми, как у хомяка, щеками, с выкатившимися
глазами и мычащим.
Наступали в жизни Цирюльникова и такие минуты, в которые ему болезненно
мерещилось, будто кто-то исподтишка посягает на его еду, собирается лишить
этих вкусных разносолов. И он торопливо и суматошливо прятал пищу,
рассовывал ее по карманам, по углам и по шкафам и нашептывал:
- Пошли, пошли, сволочи, прочь! Это все мое, все мое!
А просветляясь умом и сердцем, понимал - вытворял нечто совершенно
невозможное для себя. "Но когда, скажите, люди добрые, раньше я хорошо
питался? Ведь можно сказать - впроголодь жил и в детстве, и в юности", -
тотчас являлась угодливая, верткая мысль. Он пытался обмануть себя, однако
тут же сердился, потому что невозможно было не признать, что детство и
юность его были замечательными, рос он при своих заботливых родителях в холе
и неге. "Тьфу, какая дурость! Ну, как, как я могу так поступать? - тужил
Александр Иванович. - А может, я все же свихнулся, как нынче выражается
молодежь, шизую? Э-э, нет уж: я абсолютно здоров, и физически и психически!
Просто, у одних порок - пьянство или еще что-нибудь, а у меня - обжорство.