"Валерий Попов. Горящий рукав (Роман)" - читать интересную книгу автора

отца - такую я ощущал и в себе тоже
- переходит в жестокость, в отрицание слишком бурных чувств, нарушающих
равновесие. "Вот" - и все, а сами дальше разбирайтесь, но не слишком бурно.
Так и надо! То был один из уроков отца: Держи оборону, а не то жизнь
растерзает тебя!
Но и одной той миски было достаточно, чтобы вызвать у меня взрыв
эмоций. Миска была нарядненькая, зеленая, с желтой белочкой на боку
- такая во всем "не наша", что у меня перехватило дыхание при одном
лишь взгляде на нее. Мама, вообще равнодушная к быту и к тому же строгая,
такую мисочку никогда не могла завести. Наверно, летающая тарелка, появись
тогда, потрясла бы меня меньше, чем эта мисочка.
Совсем другая жизнь, чужая, активная и немножко даже постыдная,
ворвалась в наше бывшее счастье и убила его. Мисочка все сказала!
Отец снял прикрывающую миску тарелку, открылись холодные котлеты с
каймой белого застывшего жира. Отец как бы увлеченно заговорил не о главном,
стал горячо расспрашивать меня: о школе, о шахматном кружке. Он
преувеличенно шумно восклицал "Герой!", звонко шлепал меня по колену. Бодрый
советский фильм. Тоже хорошее дело. Я тоже блистал: рассказал, как, переходя
по льду Фонтанку к Дворцу пионеров, проломил лед, долго бился, карабкался на
обломки (кричать стеснялся), потом устал и решил утонуть - и там оказалось
по колено.
Отец одобрительно хохотал (правильно сын излагает), потом все же тронул
меня за плечо (духовная близость), произнес сочувственно свою любимую
присказку: "Эх, товарищ Микитин, и ты, видно, горя немало видал". Дальнейшая
беседа прерывалась все более длинными и, главное, более глубокими паузами.
Расходились. Уходили в себя. Аудиенция закончена? Молодцы! Главное обошли
умело. Но все это было как фон, как хор за сценой, а главной та мисочка
была. Помню, я зачем-то прикоснулся к ней и отдернул руку - она была
абсолютно холодная, холоднее всего вокруг, словно из космоса.
Потом мы спали с отцом вместе на жестком дощатом топчане, зябли под
одним тонким одеялом. Второе одеяло, наверное, пуховое, с узорчатым
пододеяльником, - насмешливо фантазировал я - отец, стесняясь, естественно,
не принес. Пусть лучше померзнет сын! На первый раз хватит ему и мисочки! Я
уже думал об этом с некоторой иронией.
Осваивал новую жизнь. Утром я стал собираться. Отец уже притулился к
тумбочке и писал, иногда морщась, - и вдруг изумленно вытаращился, увидя
меня в пальто.
- Я счас... счас! - заполошно забормотал.
Я вышел молча. Пусть пока разбирается... мисочку вернет. Я долго,
вздыхая, стоял у крыльца. Жал ногой черный лед на луже, гонял под ним белый
пузырь.
Вдруг что-то, уже почти привычно, щелкнуло в моей голове. Прошел перед
глазами вчерашний белый гусь с паром из клюва, потом проплыла та веселенькая
чужая мисочка... и этот белый, юрко бегающий подо льдом пузырь. "Вот это
запомни", - словно кто-то сказал. Что -
"это"? Для чего? Я сладко чувствовал, что это и не надо пока понимать.
Слишком ранняя разгадка тайны губительна, - это я понял потом. А тогда были
лишь смутные волны, но еще не было слов. Лишь потом, когда я решил вдруг
почему-то писать, я с удивлением обнаружил, что многое уже не только
пережито, но и сложено в словах, все расставлено ясно и выгодно - так, что