"Валерий Попов. Горящий рукав (Роман)" - читать интересную книгу автора

технической материи... байки? На трясущихся ногах выскочили, быстро пошли,
не оглядываясь, по переулку. О том, чтобы возвратиться во двор, не было
речи - там нас наверняка ждала засада.
Потом мы повторяли эти налеты много раз. И уносили все больше этих
"шарфиков". Хотя носить их - в школу, и даже по переулку, и даже по
двору - никто и не думал - это было бы безумием. Мы понимали это. Я их
хранил, например, на дне шкафа, под коробками, и из-за них вздрагивал при
неожиданных звонках. И дело было не только в том, что они краденые, - все
было гораздо глубже и острей. Трудно было это сформулировать... У них были
запрещенные цвета! Неприличной яркости желтый, недозволенно розовый,
несоветский (если не сказать - антисоветский) оттенок красного. Мы не могли,
да и не умели, сказать это, но чувствовали остро. И мы собирались эти
шарфики надеть! Не сразу, разумеется, - но вот наконец решились! Мы
собрались небольшой компанией, чувствуя свою обреченность, но скованные, как
цепью, общей решимостью. До Невского мы несли наши "знамена" в кармане -
надевать их на обычной улице было опасно и рано. Но где-то на подходе к
проспекту мы зашли в парадную и, сделав глубокий вдох, повязали те полоски
материи под пиджаки и, чувствуя их опасный отсвет на лицах, вышли на улицу.
Наш испуг и восторг мы несли на
Невский. Только на Невском - в зоне риска, в зоне творчества - мы
чувствовали бодрость, подъем. До сих пор помню то ощущение, отсвет того
запретного, небывало яркого цвета на щеках и поиски ответа во взглядах
встречных людей: ну как? Подъем сменялся отчаянием... Как?
Да никак! Никто нас по-прежнему не замечает, и вся наша смелость не
нужна никому! И не в первый уже раз тогда я ощутил тоску, неприкаянность
творчества: снова не то! И это будет мучить меня всю жизнь! - с отчаянием
чувствовал я, хотя не мог еще объяснить: что -
"это"?
Наверное, мои ровесники помнят мутные зеркала витрины на углу
Невского и Литейного. Все наше поколение, сочиняя себя, смотрелось в
них. Смотрел с отчаянием и я: тусклое отражение, жалкий, почти невидимый
"шарфик" - и тьма, пустота вокруг тебя. Сколько надо сделать, чтобы осветить
эту тьму, чтобы тебя наконец увидели!
Сделаешь ли? А с чего это ты вдруг решил, что можешь что-то?
Дальше я шел уже на дрожащих ногах: все пропало, в очередной раз
провалилось. Неужели будешь пробовать еще? Да никогда в жизни! Ты - никто.
Тебя - нет и не будет. Бойкие друзья, храбрившиеся на подходе к Невскому, по
одному отставали, отчаявшись, и я шел один. Особенно остро неприкаянность
чувствовалось на Аничковом мосту, под гениальными конными скульптурами. Вот
оно, величие! А ты - никто.
Как же потрясен я был, когда через десять лет прочел стихотворение,
написанное давно, но точно про это состояние и про это место!
Чернели грубо баржи на канале,
И на мосту, с дыбящего коня
И с бронзового юноши нагого,
Простертого у диких конских ног,
Дымились клочья праха снегового...
Я молод был, безвестен, одинок.
В чужом мне мире, сложном и огромном,
Всю жизнь свою я позабыть не мог