"Борис Поплавский. Домой с небес " - читать интересную книгу автора

врезалось в утомленные за ночь глаза; повышенные светочувствительные от
бессоницы, они досадовали на бесконечные туннели, выемки, задворки,
палисадники, дачные станции, скрывающие море. Наконец поезд остановился
около нескладного вокзала, полного загорелых джентльменов в белых брюках
довоенного вида. Здесь следовало еще ждать полтора часа, но едва поезд снова
тронулся, я устремился, заперся в клозете, куда яркость неба доходила,
врывалась сквозь матовое стекло, и, скинув рубашку, принялся тревожно
рассматривать себя в дрожащем зеркале - достаточно ли я натренирован, чтобы
без позора появиться на пляже".
"Мир не может быть только мыслим Богом, ибо мысль не имеет протяжения и
вся в восхищении открытия, но мир не может быть только воображением Бога,
ибо воображенное необходимо подчинено воображающему и в нем не могло бы быть
ни греха, ни свободы, ни искупления... Нет, мир должен быть сном Бога,
раскрывшимся, расцветшим именно в момент, когда воображение перестало Ему
подчиняться и Он заснул сном мира, потеряв власть, отказавшись от власти, и
было в этом нечто от грехопадения звездного неба, вообразившего себя
человеком, и, конечно, именно дьявол научил человека аскетизму, потому что
любовь есть та самая сонливость - жизнь, которая сладостно усыпила Бога, а
пробуждение от нее есть смерть одиночества и знания, в то время как жизнь
есть гипнотическая жизнь, до слез принимаемая всерьез... Так снова здесь, на
высоком берегу, над сияющей музыкой моря, я борюсь с тобою, о счастье мое,
сон, любовь, жизнь; но как странно и сладко было бы сдаться, снова сделаться
человеком, опять страдать... Как величественно холодны и оскорбительно умны
те, кто разомкнули хотя бы на миг, на время огненный круг бесперерывного
совокупления сердца с жизнью - но не для чудовищных снов неудовлетворенного
сладострастия, подобных каббалистическому умственному распутству Адама до
сотворения Евы. Распутству, породившему всю нечисть подлунного мира не для
эротической бессонницы, а для ослепительного, до боли яркого света,
абсолютного пробуждения люциферической девственности, в осатанении коей
отсюда, с обрыва высокой дороги, я смотрю вниз на узкий пляж у самого
стеклянного, ядовито-синего моря, откуда явственно в яркой тишине полудня
долетает звон электрического граммофона. Там, между пестрыми зонтиками
палаток, коричневые люди танцуют в воде вокруг перевернувшейся душегубки,
радостно бьются полуголые дивы, загорелые, крепконогие дьяволицы этих мест,
а вдали горизонт покрыт белыми облаками".
Олег ехал к морю с удивлением и тревогой, сделавшими для него почти
неприятной его ослепительную новизну. Оба не могли себе еще и представить,
что спать можно будет прямо в лесу на хвое, по-индейски завернувшись в
одеяло, или на пляже, вообще где угодно, что дождя нет и нет вообще ничего
похожего на Францию на этом странном изумрудном берегу, куда по разным
причинам с веселым и тяжелым сердцем они катили теперь на паровичке от
Тулона совсем вдоль моря среди скал, дач, и кактусов, и ободранных пробковых
дубов. Всю ночь Олег проговорил в коридоре вагона - настолько его мучили
тревога, тревога необычайного и непредвиденного, и детский страх
одиночества. Странно... Все это путешествие решилось вдруг как негаданное
радостное событие, но слабое его сердце было тревожно, и он, унизительно,
неестественно возбужденный, всю ночь пытался за кого-нибудь зацепиться, но,
как всегда, все невесело, подозрительно сторонились его, и только Безобразов
терпеливо - как дождь - переносил его несвязные речи, ибо Олег до позора не
умел ничего скрывать. Все рвалось у него с языка, как моча у пьяного, теряя