"Григорий Померанц. Следствие ведет каторжанка" - читать интересную книгу автора

ставил на революцию. А при этом кое-кого предавал. Еще в 1918 году Шаумян,
получив телеграмму Ленина о помощи из Царицына, воскликнул: "Коба мне не
поможет!". И на вопрос Оли, почему, рассказал ей, что в 1908 г. был
арестован на квартире, о которой знал только Коба, и Коба прямо
заинтересован в смерти неприятного свидетеля. Тогда все перевесил авторитет
Ленина, который Сталину доверял. Но на Колыме и в ссылке старое всплыло, и в
уме Шатуновской сложилась концепция Сталина-провокатора, сознательного
разрушителя партии. По-моему, Сталин был провокатором по характеру, и служил
ли он охранке и насколько добросовестно служил ей - не так важно.
Александр Петрович Улановский, анархист, отбывавший ссылку в Туруханске
по соседству со Сталиным, рассказывал мне, как Сталин натравливал
пролетарскую часть ссылки на интеллигентскую - с какой целью? Ради мелкого
честолюбия оттеснить Свердлова от положения старшины ссыльных? Быть может;
но думаю, что просто ему доставляло наслаждение стравливать людей друг с
другом. Когда власть Сталина сделалась незыблемой, - для чего он продолжал
стравливать своих сподвижников, для чего он провоцировал их, уничтожая
братьев Кагановича, арестовывая жену Молотова? Я не вижу здесь политического
смысла; одна радость игры, радость провокации ради провокации. Достоевский
угадал этот характер в своих образах провокаторов - прежде всего Петруши
Верховенского, но отчасти и Смердякова.
Даниил Андреев увидел Сталина крупнее - как метафизического
провокатора, близкого предшественника Антихриста. Прямой связи с дьяволом у
Сталина, вероятно, не было-ине прямо из преисподней он получал "хохху",
эманацию мук, превращавшуюся в яростную энергию. Но образ, созданный
Андреевым, занял свое место в карнавале образов, мелькающих в моем сознании,
когда я думаю о Сталине. Академик Сыркин представлял себе органическую
молекулу как резонанс нескольких структур. Вот и Сталина я представляю себе
как резонанс нескольких образов. Вот он вызывает Гилельса, слушает всю ночь
Бетховена и, вероятно, чувствует в этой музыке свое демоническое величие.
Или над озером Рица, на Сосновке, велел соорудить беседку и приезжал туда в
четыре часа утра слушать соловьев. Я спускался из Сосновки потрясенным.
Такая природная красота - нерукотворная икона. Что она будила в Сталине? Что
он сам встал на место Бога? Не знаю. А иногда он признавался себе (но только
себе!) в своей слабости, вспоминал себя заброшенным подростком, высмеянным
односельчанами шлюхиным сыном, и десятки раз смотрел "Огни большого города",
сентиментальную историю маленького человека. Или восстанавливал на сцене
Художественного театра "Дни Турбиных" и по-лакейски любовался красивой
жизнью господ. Которым он потом проломит голову.
Я пытался излагать Ольге Григорьевне свои взгляды и чувствовал, что она
колебалась. Но ей очень хотелось, чтобы на первом месте была не логика
превращения "добра с кулаками" в "зло с кулаками". Пусть лучше партию
истреблял профессиональный провокатор, агент охранки, а партия остается
партией и гибнет как партия. Это несколько даже риторично звучит в
заключительных словах ее письма в "Известия": "Судьбоносное, непреходящее
значение 17-го съезда в этом и заключается, что партия коммунистов на том
съезде последний раз дала бой, оказала действенное сопротивление побеждавшей
на долгие годы диктатуре Сталина". Видимо, в порыве чувства Ольга
Григорьевна не заметила, что последний абзац решительно противоречит
предпоследним: "Многие делегаты съезда и сам Киров выступали на съезде со
славословиями в адрес Сталина. Бухарин, Рыков и Томский капитулировали под