"Григорий Померанц. Следствие ведет каторжанка" - читать интересную книгу автора

Безумного Ежова заменил "добрый" Берия, и он кого-то, посаженного
"напрасно", выпустил (но дело Шатуновской, которое Микоян подсунул на
реабилитацию, Берия не пропустил). Во всем этом была логика, которую я долго
пытался понять и, кажется, наконец понял: весь народ начинал чувствовать
себя пятой колонной, подлежащей уничтожению, барьер, отделявший от жертв,
стал распадаться, отчуждение уступало место сочувствию, и это надо было
прекратить, восстановить барьер, и невозможно было сделать это, не введя
террор в берега и кого-то не освободив. Цель была достигнута. На эту основу
опирался чудовищный авторитет Сталина.
Однако почему могучая система, созданная Сталиным, начала разваливаться
буквально на другой день после его смерти?
Зачем Хрущеву понадобилось ввести каторжанку в Комиссию партийного
контроля? И зачем ему была нужна массовая реабилитация? Юрий Айхенвальд
объяснял это усталостью от зла, порывом добра.
Я думаю, что никакой вины за Ванниковым не было, но он мог кое-что
знать, хотя бы, например, об уверенности Шаумяна, что Сталин был связан с
охранкой. Это было угрозой для новой биографии, биографии полубога. Я думаю,
по аналогичным соображениям Молотов не согласился с предложением Ежова
отправить жен арестованных наркомов в лагерь на 8 лет и написал: "первая
категория" (т. е. расстрел). Наркомовские жены лучше наркомов знали
кремлевские сплетни. Расстрелять их - и прошлое можно переписывать заново.
Однако приближалась война. Тридцатидвухлетний Устинов не справлялся с
громадой оборонки. И Сталин передумал. Оборонку поделили: Устинов остался на
вооружениях, Ванникову дали боеприпасы. Но предупредили (зачеркиванием
второго глаза): будешь болтать - и оба глаза вон!
Время от времени Сталин испытывал даже своих ближайших сотрудников,
готовы ли они на все ради фюрера. У Кагановича он уничтожил двух братьев. У
Молотова посадил жену. Не берусь судить, что здесь от политики "доверяй и
проверяй" (был такой лозунг), а что - каприз параноика, но так или иначе,
никто не был застрахован, никто не мог спать спокойно. Система держалась на
постоянном стрессе. И люди устали. Устали ближайшие сподвижники. Если бы они
знали историю Китая, то вспомнили бы письмо Сыма Цяня, кастрированного по
повелению императора. Сыма Цянь сокрушался, что даже министры не избавлены
от подобных наказаний. Хрущев назвал вопль Сыма Цяня возвращением к
ленинским нормам.
Однако ленинской нормой был Красный террор. И началась эпоха
общественного сознания в путаных постановлениях, которые все забыли, и в
запомнившихся анекдотах. "Иосиф Виссарионович, могли бы вы расстрелять сто
тысяч?" - спрашивал Ильич. - "Конечно!" - "А - мильон?" - "Да хоть бы и
миллион" - "А - десять миллионов?" - "И десять, если нужно!" - "Врете,
батенька! Вот тут-то мы вас и поправим".
Путаные постановления скрывали, что цекистам нужна была гарантия для
себя. При сохранении диктатуры для прочих. Именно в этом была для них
сладость ленинских норм (когда террор проводился партией, а не против самой
партии). Эту заднюю мысль выразил другой анекдот: "В каких трех случаях
можно сесть голым задом на ежа? Во-первых, если зад чужой; во-вторых, если
еж побрит; в-третьих, если партия велела".
Принцип "если партия велела" оставался выше закона. Еж не был побрит (в
случае политической оппозиции законность становилась фикцией). Но зад
непременно должен был быть чужим. Номенклатура освобождалась от репрессий.