"Чаша бессмертия" - читать интересную книгу автора (Уолмер Даниэл)

Глава пятая

Хрустальный шар мерцал ярче, чем в прошлый раз, и блики, которые он разбрасывал, колеблясь, по стенам и потолку, отливали уже не зеленым, но ярко-лазоревым. Причиной этого, как заметил Конан, было большее количество свечей, расставленных вдоль стен и в центре комнаты. Свечи теперь имели форму диковинных цветов с длинными, загибающимися книзу лепестками.

Иглл отцепила хрустальный шар от бронзовой цепи, на которой он раскачивался, и протянула Сэтлл. Та прижала его обеими руками к груди и медленно опустилась на ворс ковра, на котором стояла.

Выпрямив спину, скрестив ноги и закрыв глаза, Сэтлл превратилась в статую со слабой, неопределенной улыбкой на отчего-то побледневших губах. Иглл, непривычно серьезная и строгая, провела ладонями, не касаясь, вдоль лица и груди сестры. На юном спокойном лице с закрытыми глазами не дрогнул ни один мускул, не встрепенулась ни одна ресница…

— Сейчас ты увидишь, Конан, нашу историю, — тихо сказала Иглл. — И тебе многое станет ясно.

Мягко надавив киммерийцу на плечи, она усадили его напротив застывшей сестры. Затем зажгла от ближайшей свечи несколько пахучих палочек. Дым от них оказался неожиданно резким, таким, что Конан закашлялся и слезы выступили у него на глазах. Пока он прочищал глотку и протирал глаза, мерцание шара изменилось. Из лазоревого он стал вдруг белым. Казалось, Сэтлл держит в ладонях очень плотный и круглый сгусток вечернего тумана.

— Наклонись-ка поближе, Конан, — прошептала Иглл. — И смотри внимательней.

Конан послушно потянулся вперед, вперив глаза в туманный сгусток. Шар стал еще белее и плотнее. Туман превратился в снег. Сквозь отполированные грани проступили неясные очертания, становившиеся все более четкими…

— Клянусь Кромом, — пробормотал киммериец, — это очень похоже на Ванахейм или Гиперборею…

— Это Гиперборея, — сказала Иглл.

— Да-да, теперь я узнаю эти зубчатые стены высотой в тридцать локтей и почти такие же в толщину… А вот и гиперборейцы в черных плащах… худые, словно стигийские мумии… глаза как у голодных котов… Проклятое племя… Но зачем ты показываешь мне эту отверженную светлыми богами страну?

— Потерпи немного, и тебе станет ясно, — ответила Иглл. — Что ты видишь теперь, киммериец?

— Теперь один из этого угрюмого племени подошел вплотную… Он смотрит прямо мне в лицо! Ну и физиономия, надо сказать… Кожа землистая, щеки впали, глаза — как у волка-оборотня…

— Ты ошибаешься, Конан. По-своему этот молодой гипербореец красив, — возразила Иглл, как показалось киммерийцу, с некоторой обидой в голосе. — И никакой он не оборотень, но правая рука королевы-жрицы Лухи. А эти толстые стены окружают крепость Похиолу, где она правит уже несколько столетий.

— Если тебе такие юноши кажутся красивыми, спорить не буду, — заметил Конан покладисто. — Что касается жрицы, то я имел счастье видеть ее и довольно близко. Правда, это было много лет назад. Омерзительная тварь, надо сказать, и злобная, как голодная медведица… Ого, вот и она сама! — оживился варвар, разглядев в шаре закутанную в черное высокую фигуру с величаво расправленными плечами и царственно поднятой головой. — Она нисколько не постарела с тех пор, как я видел ее в последний раз!

— Скорее, помолодела, — заметила Иглл. — Все, что ты сейчас видишь, происходит двадцать четыре года назад. А молодой ее помощник, который кажется тебе таким уродливым, это я, собственной персоной.

— Ты?!.. — не поверил Конан. — Как же это может быть? Даже отдаленно нет ничего похожего. Глаза у него зеленые, кожа серая, ростом он повыше тебя в полтора раза, да и постарше на несколько лет… Даже если ты искусно загримировалась, вряд ли бы ты сумела изменить рост и цвет глаз!

— Это я, но в прошлом моем воплощении, — ответила Иглл терпеливо. Она смотрела на молодого жреца, не отрываясь, и взгляд ее был странным: и грусть, и горечь, и удивление, и тайное любование — все было в нем. — Мы ведь рождаемся на земле не один раз, но много. Некоторые даже — очень много раз. В прошлый свой приход на землю я была мужчиной и жила в угрюмой северной стране, где солнце почти все время скрыто за тучами, а одну луну в году вообще не появляется из-за горизонта, и бескрайние снежные равнины окутывает холодный мрак. Тогда самый громкий и отчетливый звук — непрекращающийся вой волков в ночи. Самый яркий и радующий глаз цвет — радужные сполохи, перебегающие в небесах в сильные морозы… Уже в десять лет у меня стали проявляться магические способности, и родители мои, которые были простыми земледельцами, отдали меня в обучение жрецам Лухи. В пятнадцать лет я уже сама стала жрецом. Стал жрецом, — поправилась Иглл. — А к двадцати пяти годам — столько, сколько мне сейчас там, — она кивнула на шар, — я стал правой рукой Великой Жрицы. Некоторые обряды, например оживление недавно погибших мертвецов, удавались мне даже лучше, чем ей.

Конан поморщился.

— Нашла чем хвастаться! Оживление мертвецов! Знаешь, каково рубиться с этими вылезшими из могилы, смердящими трупами, которых невозможно убить ничем — ни мечом, ни копьем, ни стрелой! Они разваливаются от твоего удара напополам, но снова поднимаются и прут на тебя… — Воспоминания о давней битве с ожившими гиперборейскими мертвецами были так ярки, что Конана передернуло. — Стигийские жрецы Черного Круга и то не додумывались до таких мерзостей, как северные колдуны Белой Руки! — Взглянув на девушку, киммериец смягчился и усмехнулся. — Впрочем, ты, конечно, наговариваешь на себя. Не могла ты заниматься такими мерзостями!

— Вовсе не наговариваю! — возразила Иглл. — Но и не хвастаюсь. Я родилась в той стране, а не в какой-либо иной. Мне были даны определенные способности, способность к магии, а не к вышиванию, скажем, или к выращиванию коз… И я занималась теми вещами, которым меня учили с детства, не зная, что может быть какой-то иной выбор. Меня учили подымать из могил мертвых воинов, вкладывать им в руки оружие и заставлять выполнять мои приказы. Меня учили заговаривать мечи и копья — чтобы даже пустяковая рана, нанесенная ими в бою, оказывалась для врага смертельной. Меня учили останавливать словом кровотечения. Меня учили выбивать в толще льда на вершинах гор — в толще вечного, прозрачного, нетающего льда — магические буквы и знаки… Но самой главной моей обязанностью было каждое полнолуние приносить человеческие жертвы Ледяной Лухи.

— О да, тебе есть чем гордиться! — саркастически бросил Конан.

— Не перебивай пеня, киммериец! — возвысила голос Иглл. В глазах ее появилась горделивая властность. Казалось, надменная ледяная кровь жреца Лухи снова заговорила в ней. — Каждую луну, точно в полнолуние, я должен был выбрать из очередной партии пленников, которыми непрестанно пополнялись наши темницы, двух человек — мужчину и женщину. Мужчина должен был быть самым сильным и бесстрашным из всех, женщина — самой красивой. Выборы и последующее жертвоприношение совершались прилюдно. Это было одним из немногих и, пожалуй, самым любимым и доступным развлечением для простых гиперборейцев: ремесленников, земледельцев, воинов…

В тускло мерцающем шаре Конан мог разглядеть, как мрачный молодой жрец с землистым цветом лица медленно идет вдоль выстроенных на крепостной площади пленных. Судя по светлым и рыжим головам, то были уроженцы Ванахейма или Асгарда. Поодаль, с гранитного возвышения в форме усеченной пирамиды за процедурой наблюдала Великая Жрица. Еще дальше полукругом замерла любопытствующая толпа.

— С мужчинами было проще, — продолжала рассказывать Иглл. — Обычно я предлагал отдать себя в жертву Лухи добровольцу. Чаще всего в толпе пленных оказывался один, а иногда и несколько, кто готов был принять смерть. Именно такой мужчина был наиболее бесстрашным и благородным, и такой жертве Ледяная Лухи радовалась больше всего. Если добровольцев оказывалось несколько, бросали жребий… Случалось и так, что мой призыв оставался без ответа, и все мужчины молчали, потупившись и не глядя ни на кого. Тогда я делал следующий шаг. Предлагал самому сильному и храброму из них сразиться с богатырем Баггу. В награду, если Баггу будет побежден, я обещал смельчаку свободу. Также я обещал освободить и всех его родственников и друзей…

Я ничем не рисковал при этом, ибо Баггу был мертвецом, ожившим от моих чар, и подчиняющимся моим приказам мертвым гиперборейским воином. Когда он был жив, его силе не мог противостоять никто, он один сражался с десятерыми. Мертвый же — стал совсем непобедимым, ибо не страшился больше ни ран, ни потери своих членов, ни самой смерти. Пленные не знали об этом, и всегда находился какой-нибудь рослый молодец, желавший скрестить мечи с Баггу. Мертвец только ранил его, но не убивал, и раненая жертва доставалась Ледяной Лухи. Такой жертве Лухи радовалась меньше, чем целой и здоровой, но все-таки принимала ее.

…Мертвый воитель Баггу был высоким — даже по гиперборейским меркам — сутулым мужчиной, с волосатой грудью, длинными волосатыми руками и маленькой, словно вросшей в плечи головой. На его тело, испещренное шрамами, была наброшена волчья шкура, оставлявшая открытыми руки и ноги. Мороз, казалось, совсем не беспокоил его. Глаза под тяжелыми надбровными дугами запали так глубоко, что невозможно было определить, в какую сторону он смотрит. Возможно, глаз у него вообще не было, возможно, их выклевали когда-то вороны, и остались лишь два темных провала под нависшими бровями. Кожа на его лице была не просто землистой, но цвета мокрой глины. Баггу поигрывал тяжелым мечом, перебрасывая его из одной руки в другую. Вызвавшийся на бой с ним пленный воин-ас казался рядом с рослым мертвецом щуплым подростком. Нижняя челюсть Баггу то и дело отваливалась, и он захлопывал ее с громким стуком… Должно быть, подойдя вплотную, пленник разглядел, с кем имеет дело, увидел выклеванные вороном глазницы, — поскольку невыразимый ужас проступил на юном лице, и меч он поднял с видимым усилием, преодолевая сопротивление скованных страхом мышц…

— С пленными женщинами было труднее, — продолжала Иглл, лишь мельком взглянув на поединок столь неравных противников. — Каким-то образом они догадывались, что выбирают самую красивую из них, и всячески старались себя изуродовать. Расцарапывали щеки и лбы, обмазывались сажей, взлохмачивали и пачкали волосы, морщились… Тех, кто грязнил себя особенно сильно, Великая Жрица с усмешкой приказывала обливать водой прямо на морозе. Их волосы и одежда покрывались ледяной коркой, многие тут же замерзали до смерти… Как правило, мне приходилось несколько раз проходить взад-вперед вдоль цепи пленниц и рассматривать их очень внимательно, прежде чем удавалось выбрать достойную жертву для Лухи… А вот и она, Конан, вот и сама Ледяная Лухи, голодная Лухи, алчущая набить свое просторное чрево. Полюбуйся же на нее!..

Голодная Лухи была гигантской статуей из зеленоватого льда. Она стояла вплотную к самой высокой башне крепости, достигая трех обхватов у основания. Алчная богиня, блестящая и обтекаемая, немного напоминала детскую игрушку, но только увеличенную в тысячи раз. Голова ее казалась несоразмеримо большой по сравнению с телом. Маленькие руки, едва намеченные резцом в толще льда, были похожи на плавники тюленя. Самым замечательным в ней был рот — огромный, распахнутый, шириной в четыре локтя, он приходился вровень с круглой площадкой на вершине башни.

— Статую Лухи каждый год отливали заново, — размеренно продолжала Иглл. — Хотя в Гиперборее никогда не бывает лета, но одну или полторы луны в году солнце припекает так, что лед тает. Сначала, с приходом теплых дней Лухи худеет, делается ниже ростом, потом теряет свою голову, потом обнажается ее ненасытное чрево… Это поистине удивительно, но ее ледяное брюхо всегда оказывается пустым, когда она полностью тает. Нет даже костей и черепов, даже ремней от одежды или подошв от сапог. Голодная Лухи пожирает все…

Итак, выбирая женскую жертву для Лухи, я обычно долго прохаживался вдоль группы ободранных, испачканных и расцарапанных женщин. Но в тот раз было не так. В тот раз лишь только я приблизился к пленным, как тут же выбрал. Вернее, выбрала меня она, моя судьба. Это была юная пленница из Ванахейма, с волосами, как сноп солнечных лучей, с кожей белее снега и глазами, подобными прозрачной воде в высокогорном озере.

Молодой жрец Лухи остановился как вкопанный перед рослой девушкой с непокрытыми, свободно падающими на плечи золотистыми волосами. Она стояла спокойно, не морщилась, не отворачивалась, не стремилась спрятаться за спины других женщин. Ни одной царапины не было на чистой, белоснежной коже лба и щек. Прозрачно-голубые глаза, окруженные густыми светлыми ресницами, смотрели без страха. Россыпь веснушек на переносице и под глазами придавала ей вид совсем юной девочки, хотя по сильным плечам, высокой груди и горделивой осанке можно было заключить, что ей уже не меньше семнадцати лет.

— Не слишком она похожа на Сэтлл, верно? — спросила Иглл, любуясь пленницей.

Конан перевел глаза на застывшую с закрытыми глазами Сэтлл и вновь взглянул на юное и спокойное лицо в хрустальном шаре.

— Совсем не похожа, — пробормотал он. — Ты хочешь сказать, что это… Сэтлл?

— Когда она засмеется, ты увидишь, как похожи у них улыбки и смех. Увидишь, как у обеих скачут в глазах сумасшедшие желтые искры. Впрочем, вряд ли она будет смеяться…

Но пленница из Ванахейма, словно опровергая ее слова, рассмеялась, лишь только стоящий перед ней зеленоглазый жрец произнес что-то. Она блеснула зубами, взмахнув светлой гривой и сузив глаза, и Конан не мог не отметить, что в этот миг она и впрямь чем-то неуловимым напоминала Сэтлл.

— Что ее так развеселило? — спросил киммериец.

— Я сказал ей, что она красивее всех, кого я видел когда-либо, и я должен отдать ее Ледяной Лухи. Но, — сказал я, — сделать этого я не в силах. Мне легче принести в жертву Лухи самого себя. А она рассмеялась и ответила, что если я принесу в жертву самого себя, Ледяная Лухи выплюнет меня обратно.

Конан одобрительно хмыкнул. Прошлое воплощение Сэтлл ему определенно нравилось. Чего нельзя было сказать о ее сестренке…

— Я уже хотел пройти мимо нее и взять первую попавшуюся под руку женщину, любую, чтобы отдать ее Лухи. Но не успел. Великая Жрица заметила, что я о чем-то разговариваю с пленницей. Зрение у нее было отличное. «Отчего ты колеблешься? — громко спросила она меня со своего каменного постамента. — Красивее ее нет никого в этой толпе грязных и испуганных оборванок. Отдай же ее скорее Ледяной Лухи. Лухи ждет!»

Конан увидел, как молодой жрец вывел из толпы пленниц светловолосую девушку. Они медленно шли ко входу в башню, возле которой блестела ледяной макушкой и распахивала ненасытную пасть голодная Лухи. Толпа наблюдала за ними молча, восторженно и нетерпеливо.

— Если бы я не был жрецом Лухи, — прервала тягостное молчание Иглл, с болью наблюдающая за этой сценой, словно переживая ее заново, — я мог бы попытаться упасть перед Великой Жрицей на колени и умолять ее отдать прекрасную пленницу мне в жены или наложницы. Но жрецы обязаны давать обет безбрачия и целомудрия, нарушить который нельзя. Страшная и мучительная смерть грозит нарушителю обета. Я не мог просить, не мог умолять, не мог даже выкупить жизнь пленницы ценой собственной жизни: Лухи не примет вместо прекрасной девушки костлявого и некрасивого жреца… Мы вошли с ней в башню. Жертва Лухи должна быть живой. Получив мертвую жертву или избитую до беспамятства, богиня могла серьезно обидеться. Мужчина мог быть ранен — если он сражался с мертвецом Балу, но женщина должна быть нетронутой, нетронутой и прекрасной, как утренний снег…

Мы подымались по ступеням башни, а следом поднимался стражник, один-единственный стражник, гремящий длинным копьем о гранитные стены. Он должен был присутствовать при жертвоприношении на тот случай, если жертва вздумала бы сопротивляться и цепляться за свою жизнь. Главная башня святилища Лухи очень высока. Мы поднимались долго, очень долго… Люди, собравшиеся в ожидании увлекательного зрелища, уже стали переминаться с ноги на ногу и тихо роптать. Громко возмущаться пугливое простонародье не смело…

Люди, скопившиеся во дворе святилища Лухи, мерзли, скучали и недовольно жестикулировали. Великая Жрица хмурилась, то и дело поглядывая на пустую вершину башни, постукивала нетерпеливо тяжелым посохом о гранитный постамент, на котором по-прежнему стояла, словно величественная черная статуя… Наконец по толпе пронесся вздох облегчения. На верхней площадке башни появился жрец со своей пленницей. По-видимому, у смешливой дочери Ванахейма, в конце концов, сдали нервы, и она потеряла сознание, — потому что жрец нес ее на руках. В развевающихся под ветром одеждах из грубой шерсти ноша его казалась тяжелой и громоздкой. Голова ее была плотно замотана краем ее же плаща, возможно, чтобы криком своим жертва не смущала ледяной покой Лухи.

Подойдя к краю площадки, жрец вытянул вперед руки, и тело девушки рухнуло в холодную пропасть распахнутого рта богини. По толпе пронеслись крики радости. Великая Жрица удовлетворенно расправила сведенные брови, и уголки ее губ приподнялись в скупой улыбке.

Спустя недолгое время, молодой жрец вышел из дверей башни. Следом за ним шел стражник в низко надвинутом на лоб кожаном шлеме. Длинное копье в его руке звенело, задевая за ледяные наросты на земле.

— Сэтлл была моей судьбой, а я — ее, — продолжала рассказывать Иглл. Глаза ее напряженно горели: ни следа былой ледяной насмешки. — Я понял это сразу, лишь только взглянул на нее в первый раз. Такие вещи всегда понимаешь в единый миг. Слов не нужно, объяснения излишни… Сэтлл тоже поняла сразу. Но поскольку она была женщиной, ей оказались нужны еще и слова. Мы сказали их друг другу, пока поднимались в полутьме винтовой лестницы, сказали шепотом, чтобы не мог расслышать поднимающийся следом стражник… Митра свидетель — мне жаль было того стражника, ничего не заподозрившего простофилю, которого не насторожили наши странные перешептывания. Мне было очень жаль, когда я поразил его в горло его же копьем — от неожиданности бедняга даже не успел защититься, — и затем, когда бросал бездыханное тело в одеждах ванахеймской пленницы в ледяную пасть-пропасть… Но то была его Судьба. Моя же Судьба отныне заключалась лишь в том, чтобы не разлучаться больше с найденной моей половинкой. Ни на день. Ни на миг.

…Молодой жрец и ванахеймская пленница пробрались в обитель жреца — небольшую комнату в левом крыле крепости, где прямо на каменном полу валялись старинные книги в деревянных и бронзовых переплетах, магические кристаллы, пожелтевшие от старости берцовые кости и черепа с драгоценными камнями в глазницах, стеклянные колбы всевозможных форм и размеров. Девушка стянула с головы кожаный шлем, и веселые яркие волосы осветили угрюмую каморку отшельника. Они были почти одного роста, жрец и пленница…

— Отчего же они медлят?.. — хрипло спросил киммериец, вглядываясь в запотевший от его дыхания шар. — Чего они ждут? Им ведь надо как можно скорее…

— Да-да, мы знали, что нужно бежать как можно скорее. Но днем пробраться за ворота крепости было невозможно. Приходилось дожидаться ночи. Мы хотели переодеться и изменить внешность до неузнаваемости. Она собиралась даже пожертвовать своими прекрасными волосами… Украсть пару коней не представляло особых трудностей. Гораздо сложнее было пройти мимо охранявших ворота стражников. Но я готов был на самые страшные преступления — на убийство, на предательство, на подлог и измену — лишь бы сохранить ей жизнь и добыть нам обоим свободу. Я ведь уже встал на путь преступлений, убив своего ни в чем не повинного сородича. Мы серьезно и хладнокровно готовились к побегу. Мы предусмотрели все… Все, кроме мстительного нрава Ледяной Лухи. Хотя мне следовало бы подумать об этом прежде всего! Поскольку в этот раз в ее голодное брюхо бросили не живую прекрасную девушку, но бездыханное тело стражника, богиня сочла себя оскорбленной.

Не успел еще собравшийся во дворе крепости народ разойтись по своим убогим земляным хижинам, как разыгралась буря. Поднялся ветер, завыла вьюга, злой острый снег закружился, забивая глаза и ноздри. В это время года в Гиперборее стоят обычно спокойные, ясные морозы, и ветра почти не бывает. Внезапная снежная буря не могла не насторожить Великую Жрицу. Она догадалась, что богиня, в ярости, оттого что ей принесли недостойную ее жертву. А может быть, даже не догадалась, но почувствовала. Ведь для многих, и меня в том числе, не было секретом, что Великая Жрица и ледяная гигантская статуя связаны между собой непостижимым образом. И жертвы, падавшие в ледяное нутро, на самом деле восполняли жизненные силы великой колдуньи, главы Белой Руки. Не мешкая, Великая Жрица отдала приказ обыскать всю крепость. Спрятаться мы не успели, да и разве можно укрыться от всепроникающих ее чар! Стражники выбили ногами дверь в мою каморку и схватили нас.

…Великая Жрица не казалась ни разгневанной, ни возмущенной, когда к ней привели жреца-изменника, ее верного помощника, ее правую руку, и девчонку из Ванахейма, пленницу, рабыню, ради которой он совершил свое непонятное предательство. Одно только удивление, но очень слабое, еле заметное удивление слегка искривило ее безжизненные черты.

Великая Жрица удивилась еще больше, когда, услышав о каре, которую она избрала для них, жрец-изменник не упал на колени, умоляя о прощении, но вздохнул с облегчением и непритворной радостью.

— Великая Жрица повелела принести в жертву оскорбленной и разгневанной Ледяной Лухи нас обоих, и прямо сейчас, немедленно. Это была большая удача. Это было лучшее, что могла подарить мне старая ведьма за годы преданной службы. Я поблагодарил ее со слезами на глазах. И еще — возрадовался в душе, что всегда был любознателен сверх меры и кроме обязательных магических познаний, зарывшись в древние книги, добыл много иных интересных сведений. Они очень пригодились мне сейчас…

Жрец-изменник и светловолосая пленница вновь поднимались по винтовой лестнице башни. На этот раз их сопровождали два стражника с длинными копьями, ни на миг не спускавшие с них бдительных глаз. Руки приговоренных были стянуты за спиной веревками, отчего девушка порой спотыкалась, теряла равновесие, и жрец, поднимавшийся следом, поддерживал ее, упираясь костлявыми плечами в сырые стены.

— …У нас было очень мало времени. Я не имел возможности объяснить ей все толком. Я успел шепнуть только несколько слов, пока мы поднимались. Я сказал ей, что надо смотреть друг другу в глаза. Все время смотреть друг другу в глаза, что бы ни происходило вокруг нас и с нами, как бы ни было страшно и больно. А еще — повторять в уме одну фразу, одну-единственную. Что это за фраза, я не вправе сказать тебе, Конан, ты уж прости. Когда мы вышли на круглую площадку наверху башни, Ледяная Лухи — не будь дурочкой — сразу успокоилась, поняв что к чему. Она усмирила свой ветер, уняла бьющий в глаза снег. Иначе ведь мы могли промахнуться мимо ее жадного зева.

Вьюга утихла. Низкое зимнее солнце пробилось из-за сизых туч. Две высокие фигуры, почти вровень друг другу, застыли на вершине башни. Блестящий диск солнца был почти одного оттенка с вольно плещущимися волосами девушки. Жрец обернулся и что-то сказал стражникам, подталкивающим их к краю площадки. После недолгого колебания те развязали им руки и отступили назад, угрожающе стиснув в руках копья.

— Я сказал стражникам, что Ледяная Лухи любит, когда жертвы прыгают добровольно, и они развязали нас. Затем я сказал ей, что прыгать нужно вниз головой, чтобы сразу разбиться. Чтобы не корчиться долгое время в агонии, с перебитыми костями, в просторном ледяном желудке. Еще я сказал, что нужно смеяться и радоваться. Смеяться, несмотря ни на что. Чувство, которое испытываешь в последний миг своей жизни, окрашивает потом всю последующую жизнь. Если мы будем кричать и бояться — страх и отчаяние растянутся на десятилетия следующего воплощения. Они будут виться над нами черным флагом судьбы, и наши предсмертные крики поселятся внутри нас, разрывая сердце. Мы обнялись, вернее, я прижал ее к себе, очень крепко. Так, что трудно было смотреть в глаза: зрачки были совсем рядом. Но мы смотрели.

Иглл замолчала. Картины в хрустальном шаре смешались, быстро и неотчетливо сменяя одна другую. Мелькнули белые зубы и золотистые волосы смеющейся пленницы… Напряженно-пристальные глаза жреца… Волокнистые ледяные глыбы… Что-то темное и теплое, наплывающее со всех сторон… Что-то пульсирующее и мерцающее…

— И что же было потом? — спросил Конан, когда шар перестал показывать и вновь обрел свое прозрачно-лазоревое сияние.

Иглл молчала, не сводя взгляда с лица сестры. Глаза Сэтлл были все так же закрыты, и все та же безмятежная улыбка покоилась на бледных губах. Но тонкие пальцы, держащие шар, чуть подрагивали.

— Потом?.. — переспросила Иглл, отчего-то вздохнув. — Потом было все, как и должно было быть. Поскольку мы смотрели только друг на друга и все время повторяли в уме фразу, окружавшую нас, словно невидимая сфера и отделяющую от всего остального мира, то мир не смог пробиться к нам. Разбившись о лед, мы попали, как и полагается, на Серые Равнины, но не задержались там. Мы проскочили стремительно эту унылую область, где стонущие и хнычущие тени толпятся годами и веками. Мы пронеслись мимо них, словно звезда, сорвавшаяся с неба. Двойная звезда… Мы обрушились вниз, в теплую и влажную тьму. Мы упали в нее, как зерна. И почти сразу же взошли, как зерна… Правда, теперь мы уже не сжимали друг друга в объятиях и не смотрели в глаза. Но мы были рядом. Свернувшись в два комочка, нежась в блаженной тьме, мы были совсем близко. Мы касались друг друга, мы ощущали друг друга. Мы знали, что на всем белом свете есть только нас двое… Так мы покоились в тепле, любви и блаженстве целых десять лун. А потом пришла пора покидать этот маленький рай и выбираться наружу. Выбираться на свет — резкий, злой, беспощадный. Но и на свету мы оставались вместе. Благодарение доброму и мудрому нашему отцу! — никто и ничто не разлучило нас…