"Т.Поликарпова. Две березы на холме " - читать интересную книгу автора

несколько городских девушек (они приехали в совхоз на уборку), встретив меня
на полевой дороге, вдруг прервали свой щебет, а когда мы разминулись, я
услышала, как одна из них сказала:
- Вот красивая девчонка...
- Симпатичная, - отозвалась вторая задумчиво.
Сердце мое замерло. Я не смела поверить своим ушам. Никто и никогда не
говорил так обо мне. Никто и никогда не говорил и мне таких слов. Ни мама,
ни бабушка. И вот сказали чужие, сами прекрасные, как героини моих книг,
городские таинственные девушки, к которым я не осмелилась бы и подойти,
считая, что им, таким красивым, будет просто неприятно от моей невзрачности,
а мне - стыдно от их презрения.
Дома я, конечно же, бросилась к зеркалу. Да, из глаз бил свет, щеки
горели. Да, венок был синий и прекрасный. Но лицо осталось моим лицом.
Ничего не изменилось. Свет в глазах померк: "И это все?"
Девушки просто были добрые. Я пошла на кухню к бабушке. Повертелась
перед ней, посмотрела ей в лицо. Чтоб и она на меня взглянула. Может, тоже
скажет? А она спросила:
- Что так разрумянилась? Нет ли жару? - и потрогала мой лоб. Гордость
не позволяла мне спросить ее прямо: "Скажи, может, все-таки я не такая уж
безобразная, как думаю?" Где-то в глубине души я знала, что бабушке и маме я
нравлюсь сама по себе и им безразлично, какая я на вид, поэтому еще
бесполезно было спрашивать. Только покажу им, что меня это задевает, - какой
стыд и малодушие!
Единственное, что я могла, - это не обнаружить малодушия, не дать
догадаться другим, что меня занимает.
А вот теперь, перед школой, все волосы мои стянули в некрасивые,
короткие и толстые косички, торчащие из-за ушей. Вылезли на вид голые щеки.
Ф-фу! А тут при всех - по фамилии.
Сидя теперь в чужом классе с новым своим лицом, я осваивалась с тем
таинственным, непонятным и потому страшным обстоятельством, что твоя
фамилия, произнесенная вслух при незнакомых людях, обнаруживая тебя,
одновременно и уничтожает... Наверное, в это мгновение воспринимаешь свою
фамилию так же, как все эти люди, для которых она пока не более чем звук
пустой, оболочка, лишенная смысла, ничем не заполненная. И вот эти-то
мгновения, когда ты вместе с другими и сама себя так ощущаешь - ничем,
пустым местом, - и ударяют так больно по сердцу. До сих пор я была Дашей,
Даней, Дашуткой. Это имя значило для меня любовь. Даже в нашей совхозной
школе, даже в сочетании с фамилией - так иногда называла меня Анфиса
Петровна, единственная до сих пор моя учительница, - оно было мною самою.
Даша Плетнева. Но наверное, еще потому, что там все меня знали и я - всех. А
теперь: "Плетнева!" Как удар. Плетью. И к этому нужно было привыкнуть. И
привыкла. Но первый удар был таким сильным, что всякий раз на уроках - а
сколько их было! - на собраниях - а их было сколько! - этот первый миг
явления твоей фамилии для всех дергает: мгновенный ужас Хомы Брута,
обнаруженного Вием: "Вот он!"

"Глядельщик"

А урок тем временем шел своим чередом. Учитель с недреманным оком
подошел к доске; наконец-то можно было перевести дух.