"Т.Поликарпова. Две березы на холме " - читать интересную книгу автора

не духами - мамой моей пахло. Слезы заливали рыжий портфель, делали его
черным.
"Ко-о-ко-ко!" - пропела курица у моих ног. Я подняла голову. Куры
собрались к крыльцу, оторвавшись от своих дел.
"Ко-о-ко-ко? - вопросительно выпевали они. - Вышла на крыльцо, а нас не
кормишь? Ко-о-ко-ко?"
Склоняя голову то на один, то на другой бок, они рассматривали меня.
Четкий, блестящий зрачок, оранжевый кружок радужки - бессмысленный, глупый
куриный глаз.
Сегодня все только и делают, что рассматривают меня. Начиная с тети
Ени. Недоброй. Не нравлюсь я ей. Все намекает, что я начальника дочь, что я
особенная. Начальник... Посмотрела бы она. Я представила нашу длинную
комнату, папу и маму, трущих картошку для хлеба. Надо стереть на терке ведро
картошки, чтобы бабушка могла напечь хлеба. Папа садится за стол. Перед ним
миска, в которую он трет картошку, а прямо за миской он устраивает пюпитр -
на нем книга или газета, чтоб читать, не отрываясь от дела. Папа увлекается
и иной раз ширкнет по терке косточками пальцев, стирая их в кровь. Мама
следит за ним и, когда видит, что в папиной руке маленький огрызок картошки,
испуганно вскрикивает: "Сережа!" Иной раз терка у папы срывается, плюхается
в миску, в картофельное месиво, и он чертыхается беззвучно, себе под нос,
снова устанавливая терку. Но от чтения не отказывается. А бабушка очень
сердится.
"Смотреть, - говорит, - на тебя не могу. Пытку себе настоящую
устраиваешь. Сделал бы быстрее да читал".
"Но это же бессмысленно, Клавдия Петровна, бессмысленна эта терка! Я не
могу так! У меня мозги вянут!" - объясняет папа.
Натертую картошку бабуся моя кладет в мешок - и под гнет, чтоб стекла
лишняя влага. А отжимки утром замешивает с вареной толченой картошкой и
заквашивает закваской от прежней стряпни. Каким-то образом у нее из всего
этого подходит тесто, мама говорит - это просто чудеса. И из него печет она
круглые булки, шлепая тесто большой ложкой на железный лист. Булки на вид
словно настоящие, из муки, поджаристые, но внутри сероватые и мокроватые.
Хлеб в совхозе получали по карточкам, но его было так мало, что без этих
булок не проживешь.
А теперь, когда меня пришлось отправить в Пеньки, одну из двух рабочих
карточек на хлеб отоваривали сразу на неделю вперед, чтоб дать мне с собой
целый кирпичик хлеба. Они остались лишь с одной рабочей карточкой - значит,
еще больше надо тереть картошки. И я залилась слезами еще горше - такой
виноватой перед всеми ними почувствовала я себя.
Они мне и масла целый фунт дали, и ведро картошки, и молока три литра в
большой бутыли-четверти, а мне здесь так плохо... Так плохо.
Я сейчас поняла ясно-ясно, что все лишения, на которые пошли ради меня
в семье, зряшные, вовсе напрасные, раз я не могу здесь ничего с собой
поделать, раз я такая беспомощная и трусливая. И вот ради меня, такой
плохой, бабуся вязала носки, портя свои глаза, чинила чиненые-перечиненые
чулки, мама отдала мне на платье кусок материи, который берегла себе на
юбку. И мне сшили - опять же бабушка шила! - синее платье для школы. А я, а
мне...
Тут загремела калитка, и вошли Лена с Энгельсом.
- Даша, ты что? - тревожно спросила меня Лена и, отобрав у меня