"Петр Николаевич Полевой. Избранник Божий ("Романовы: Династия в романах") " - читать интересную книгу автора

непроглядном тумане и хаосе того, что представлялось человеку смертью...
Ей казалось, что умер у нее муж, умерли дети, умерли родные и близкие и
она одна осталась на земле, осужденная тянуть какую-то нестерпимую муку...
И вот все будущее ее, все цели и стремления ее души сводились теперь
только к одному вопросу: "Да долго ли еще? Да будет ли конец?"
Величайшем счастьем для нее (можно даже сказать - спасением) было бы
такое потрясение, которое заставило бы ее плакать и сокрушаться о том, что
она утратила, но такого потрясения быть не могло... Если бы ее пришли
известить о смерти мужа, детей, близких и дорогих людей, она бы даже
удивилась этой странной вести: они для нее давно уже умерли... Все умерло!
И она сознавала, что ее слезы уже давно иссякли и что никакое горе не
заставит ее более плакать. Но этого мало: и самая молитва - та горячая,
чудная молитва, в которой она когда-то так любила изливать свою душу, -
здесь, в заточении, в далекой ссылке, как бы изменилась, иною стала... И
утром, и вечером, на сон грядущий, становясь на колени перед иконою,
инокиня Марфа по привычке, по безотчетному сознанию какого-то долга читала
молитву, кланялась и крестилась, но слова молитвы представлялись ей
какими-то не вполне понятными звуками... Ее уста эти слова произносили, а
ей казалось, словно они доносятся к ней откуда-то издалека, как доносится
иногда до нас песня, - и звучны, и слуху льстят, но не внятны, незнакомы
эти звуки и не шевелят нашего сердца, не хватают за живые его струны.
Так жила она, томясь жизнью, одинаково равнодушная ко всему, и дожила
до лета 1602 года - до лета, которое заглянуло в Толвуй не раньше
Петровок...


III

ЛУЧ СВЕТА ВО ТЬМЕ

Случилось как-то, что старуха-баба, прислуживавшая инокине Марфе,
невыносимо начадила в избе, и притом как раз в такое время, когда обычно
заглядывал в избу пристав. Тот заглянул и тотчас раскричался на старуху, а
к инокине Марфе обратился со словами:
- Изволь-ка выйти на крылечко... Да побудь там, пока я здесь чад
выпущу в сени... А то еще угоришь, и мне из-за тебя в ответе не быть бы...
Она повиновалась беспрекословно и вышла на крыльцо - и странное вдруг
испытала ощущение... Это был первый ее выход с начала весны; солнце
светило ярко, от леса тянул легкий ветерок, насквозь пропитанный смолистым
ароматом сосен и елей; птички, какие-то малюсенькие краснозобые птички,
превесело перепархивали с куста на куст, с дерева на дерево, старательно и
неутомимо выводя и высвистывая свои незатейливые, но гармоничные песенки.
Инокиня Марфа присела на крылечке и даже сама себе удивилась: она и
птичек заметила, и даже песенку их как будто запомнила... И у ней на
мгновение мелькнула в сознании мысль: "Птички сюда издалека летели, и на
Белом озере были..."
- Ступай-ка в избу, там теперь чаду нет, - раздался над нею голос
пристава, и его слова прервали нить ее мыслей на полуслове.
Она машинально поднялась и, не оглядываясь кругом, вернулась вновь в
свою могилу. И ей даже на память не пришли те мысли, которые были навеяны