"Петр Николаевич Полевой. Избранник Божий ("Романовы: Династия в романах") " - читать интересную книгу автора

заметили, как промелькнул за делом часок-другой, и уже сбирались звать
деток в избу, как их веселый крик и говор раздался на крылечке и в сенях.
Дверь распахнулась настежь, и Миша с Танюшей, раскрасневшиеся, с радостью
вбежали в избу с криком:
- Смотрите, дядя с тетей, что нам несут! Смотрите, какую рыбу!
Действительно, следом за ними переступил порог избы Вася, попов внук,
и с поклоном подал князю корзину, из которой торчала голова и свешивался
хвост огромного леща.
- Вот это дедушка тебе шлет... Приказал сказать, что на Мишенькино
счастье закидывал, так вот этого леща вытащил. А тут еще с десяток окуней
под ним. Страсть сколько ноне рыбы нам попало...
- Ай да отец Петр, - какой мастер! Поди ж ты! - сказала княгиня,
принимая от мальчика рыбу. - Кланяйся ему от нас, скажи, что мы благодарим
его за дорогой гостинец.
- Ладно, скажу, - ответил мальчик и скрылся за дверью.
- Ай да Миша! Какой счастливчик! Глядите-ка, какая ему на долю рыбина
досталась! - продолжала княгиня, поглаживая курчавую головку Миши, который
все не мог оторваться от принесенной рыбы. - Вот у нас на завтра какой
обед богатый: и уха из окуней, и лещ на жареное. Ну, муженек, пожалуй,
завтра за обедом и ты от деток не отстанешь - не уступишь своей доли?
Князь улыбнулся на намек жены, а дети настояли на том, чтобы им было
дозволено самим снести попов гостинец на показ больной тете Ульяне.
Княгиня Марфа Никитична посмотрела им вслед и проговорила, как будто
про себя:
- Вот так-то и все в жизни: за горем радость, за слезами смех. Не нам
дано жизнь строить, нам дано ее сносить.


* * *

Дальше, гораздо дальше Мурьинского погоста, на сотни верст севернее
его, в дремучих заонежских лесах заброшен другой, еще более бедный и
ничтожный погост Толвуйский, в который сослана была несчастная мать Миши и
Танюши, супруга именитого боярина Федора Никитича Романова, Ксения
Ивановна. Вдали от Онежского озера, окруженный непроходимым диким бором,
погост этот лежал, что называется, на краю белого света. Едва проходимый,
узкий проселок упирался в этот погост, но не шел дальше: идти было некуда.
Дальше шли только лесные тропки, по которым в нескончаемую лесную глушь
решался проникать лишь смелый зверолов, знакомый с лесными знаменьями и
руководимый своею чуткою лайкой.
Общий вид погоста был еще более жалкий и убогий, чем в Мурьине: и
церковочка крошечная еще беднее, и население еще меньше, а жизнь его
временами даже совсем замирала (в ту пору, когда мужики-звероловы уходили
в леса, оставляя дома только баб да детей) и несколько пробуждалась только
дважды в году, когда наезжали в Толвуй пять-шесть кулаков-скупщиков -
забирать у толвуйцев пушной товар, выменивая его на всякую всячину.
И в этой-то заглохшей, дикой трущобе злые люди заключили молодую
женщину, знатнейшую из боярынь московских, избалованную удобствами и
роскошью жизни, разлучив ее с горячо любимым супругом, с детьми, со всеми
дорогими и милыми ей людьми, со всеми радостями жизни. Разлучили, даже