"Гипсовый трубач: дубль два" - читать интересную книгу автора (Поляков Юрий Михайлович)27. На стерне– Отлично! Но ведь это все, коллега, предыстория! Самое главное – встреча одноклассников через много-много лет. Для этого надо перенести героев в наши дни. Как? Думайте! – приказал игровод. – Может так: они просыпаются после первой брачной ночи… – А разве они могут не проснуться? Паленый алкоголь появился, мой анохронический друг, только через несколько лет, в середине катастройки… – Дослушайте! – поморщился писодей. – Они просыпаются после первой брачной ночи в супружеских постелях… но через двадцать лет. – Через двадцать лет? Неплохо! Хотя где-то уже было… – Режиссер причмокнул, точно пробуя идею на вкус. – Но вы все равно молодец! Ведь по тому, как именно просыпаются супруги, про них можно все понять! Сразу ясно: кто еще любит, а кто давно разлюбил и просто терпит эту двуспальную неволю. Увы, мой милый соавтор, пододеяльные механизмы счастья быстро изнашиваются или разлаживаются. Как справедливо заметил Сен-Жон Перс, в мире мало людей, умеющих красиво любить. Но людей, умеющих красиво разлюбить, еще меньше. Как вы думаете, дефектолог Костя все еще любит нашу Юлию? – Полагаю, да… – подумав, произнес Кокотов. – А вот я думаю: нет! – возразил игровод. – Почему? – Знаете, есть мужчины, которые надрываются от своего благородства и превращаются в ничтожество. Наш Костя – ворчливый, вечно обиженный неудачник. Несколько раз он начинал свое дело и проваливал. Приемную дочь он не то чтобы не любит… Кстати, как ее зовут? – Вы же сказали, Нина! – Разве? Лучше – Варя. Повзрослевшая, похорошевшая Варя, ни капли не похожая на него, – ежеминутное напоминание о чужой крови. И чем старше мужчина, тем это для него важнее. Кроме того, наша Юлия принадлежит к тому роковому типу женщин, которые истязают мужчин своей самодостаточностью. У таких дам, заметьте, глаза отрешенно-грустные даже когда они хохочут. У меня, знаете, была одна актриса. Страшное дело! Влюблен я был до сумасшествия, до стенокардии, долго добивался ее и наконец достиг. И что же? Вообразите: свидание, шепот, робкое дыханье, объятья, постель, как шторм у Айвазовского! Но вот, очнувшись после сладострастного обморока, она встает, задумчиво ходит по комнате, подбирает по частям свою разбросанную модную оболочку, медленно одевается. И вся в себе. Понимаете, вся! На меня если и взглядывает, то с неким удивлением… Словно я надувной резиновый «секс-бой», который, согласно инструкции, по окончании оздоровительной процедуры должен автоматически выпустить из себя воздух и так же самостоятельно убраться в чемоданчик… Понимаете? – Понимаю! – вздохнул автор «Преданных объятий». – Я не выдерживаю: «Амалия, ты где?» – спрашиваю. – «А? Что? Нет… Я тут подумала, знаешь, вот о чем. Почему-то все считают, будто пьесы Чехова воздушны и необязательны, а на самом деле они надеты на железные каркасы. Все персонажи у него скованы железной цепью безответной любви. Возьми хотя бы “Чайку”! Аркадина и Нина каждая по-своему любят Тригорина, а он любит себя в литературе. Треплев любит Нину, а Маша любит Треплева, но выходит замуж за Медведенко, который ее по-дурацки, но любит. Жена управляющего любит доктора Цорна, а тот любит выпить и пофилософствовать. И так во всех пьесах. Берем “Вишневый сад”»! – «Не надо, Амалия! А кого любишь ты, Амалия?» – «Ну, оставь, оставь, я же серьезно!» Ну и что мне, коллега, убить ее после этого? И что я скажу на суде? Зарезал любовницу за то, что она, еще храня в своих разгоряченных недрах мое скитальческое семя, рассуждала о тайнах чеховской драматургии? – А может, Амалия вас просто не любила? – осторожно предположил писатель. – Меня? – удивился Жарынин. – Вас. – А что? Не исключено. Вот и Юлия довела своей самодостаточностью Костю до полного ничтожества. Теперь у меня к вам такой вопрос: есть ли у нее любовник? – А это так важно для сюжета? – Чрезвычайно! – Не знаю. Возможно. – Кто? Только без пошлостей. Роман с преподавателем математики мне не нужен. – Без пошлостей? А если наша Юлия… – лесбиянка? – неожиданно для себя брякнул Андрей Львович и замер сердцем. – В принципе, это, конечно, возможно, – не удивился режиссер. – И даже заманчиво. Представьте, как она встает, обнаженная, после объятий, идет в душ… Нет, к черту! У америкосов вечно героиня моется в душе, а кто-то тем временем крадется к ней с мясницким крюком в руке. Нет, она встает, одевается, ходит по комнате, рассуждает о Чехове, а ее партнера мы пока не видим, он под одеялом. Наконец, уже одетая в строгий учительский костюм, Юля садится на край постели, наклоняется для прощального поцелуя, откидывает одеяло – и мы обнаруживаем белокурую юницу… – Ученицу? – Кокотов, уймитесь! Почему мучительные поиски гармонии нужно обязательно превращать в педофилию? Фу! Может, и ученица, но уже выросшая и поступившая в институт. А разве так не бывает, когда выпускница потом встречается с любимым учителем истории и выходит за него замуж? – Бывает… – Так почему бы не встречаться с любимой учительницей? Или вы гомофоб? – Нет! – Смотрите у меня! Потом наша Юлия торопится домой, она как рачительная хозяйка заходит в магазин, покупает разную снедь, даже просит поменять заветрившийся кусок мяса на свежий. Вокруг нее люди – мужчины, женщины… Я панорамно покажу ее в толпе, выделив чуть более яркой одеждой. И никто из них не подозревает, что эта милая домохозяйка только-только вырвалась из отзывчивых женских объятий. Улавливаете архетип? – Какой именно? – уточнил писодей. – Да боже ж ты мой! Разве вы сами, едучи, скажем, в метро, можете догадаться, какова личная жизнь пассажира или пассажирки, стоящих рядом? Это – тайна! Вы соприкасаетесь с этими людьми, но ничего о них не знаете. Ничего! А потом наша сапфическая Юлия возвращается домой, голубит мужа… – Минуточку, она же у нас самодостаточная! – Правильно! И голубит она его самодостаточно. Знаете, так на ходу, автоматически поправляют складку на скатерти. Потом Юля строго выговаривает Варе за позднее возвращение из клуба. Понимаете, как это тонко и метафизично? У зрителя-то еще перед глазами стоит ее прощание с белокурой подружкой… – Здорово! – Остается один вопрос. – Какой? – На хрена нам все это надо? Мы что, снимаем кино про лесбиянок? – Нет. – Вот именно! Да, это – актуальная тема. Будет шум. Премии. Факт! Но наше кино не про это. Нет. Не про это! Юля – нормальная женщина, мечтающая о своем единственном мужчине. Будем же, коллега, оригинальны! Но я добавил бы одну красочку. – Какую? – Я бы показал, как она разговаривает с любимым учеником – красивым, умным, перспективным мальчиком, чем-то напоминающим молодого Борю. И по тому, как она смотрит на него, с какой нежной благосклонностью слушает, ясно: место Борьки в ее сердце так никто и не занял – оно пусто. А вот занимал ли кто-либо его место в ее теле – пусть останется тайной для нас и зрителя. Согласны? – Абсолютно. – Тогда займемся Борисом. Он у нас кто? – Вы же сказали: олигарх. – Я не об этом. Он окончательный мерзавец, вроде этого Ибрагимбыкова, или неокончательный? – Наверное, неокончательный, – подумав, веско молвил Кокотов. – Правильно. Во-первых, что будет делать трепетная Юлия с полным негодяем? На этом наш сценарий и сдохнет. Во-вторых, он получил стартовый капитал без преступления. Не грохнул компаньона, друга юности, не пустил по миру пенсионеров, придумав какую-нибудь пирамидку, не продал американцам рыбоносный шельф. Он просто выгодно женился. Это, конечно, его не украсило в глазах зрителя, но зато спасло от криминального прошлого, и кровавые ваучеры у него в глазах, как у Чубайса, не стоят. Согласны? – В принципе. – А не в принципе? – Тоже согласен, – не сразу кивнул писатель. – Тогда где, как и с кем просыпается наш Боря через двадцать лет после первой брачной ночи? – С женой Ксенией? – Ой ли! – С двумя девицами, блондинкой и брюнеткой, – предложил автор «Любви на бильярде», посмотрев на соавтора с невинным ехидством. – Кокотов, вы опять спустились в долины похоти? Нет! Он просыпается один в своем загородном доме. На ночном столике – заложенный очками томик Рене Генона «Царство количества и знамения времени». Или нет, лучше Панарин «Православная цивилизация». – Да, пожалуй, Панарин лучше, – солидно согласился писодей, услышавший оба имени впервые в жизни. – Борис ближе к сорока стал философом. Это естественно. Когда в течение двух лет из советского инженера с единственным выходным костюмом превращаешься в миллиардера с яхтой, самолетом и дворцом на Корсике, в психике случаются необратимые изменения. Кто-то спивается, кто-то, ошалев, лезет в Кремль и сворачивает себе шею, кто-то бросает верную жену и окружает себя гаремом из этих подиумных дистрофичек. Они настолько слабы от недоедания, что вряд ли переживут полноценный половой акт со здоровым мужчиной, поэтому их и держат целыми стаями, как борзых. И лишь немногие из разбогатевших, подобно нашему Борису, становятся философами. Вот он в шелковом халате спускается по резной лестнице в залу с готическим камином. там накрыт завтрак. На двоих. Он садится. Накрахмаленная горничная, словно спорхнув с полотен бидермейера, разливает чай. А по другой лестнице, из другой спальни спускается Ксения. Она почти не изменилась, ибо современные косметология и пластическая хирургия по своей эффективности вплотную подошли к сакральному мастерству древнеегипетских бальзамировщиков. Ксюша медленно, шурша диоровским пеньюаром, подходит к мужу, мертво целует его в щеку и садится напротив. Они завтракают и, судя по всему, совместный прием пищи – это единственное, что у них осталось общего. Ах, как я это сниму! Из разговора мы узнаем, что сын учится в Англии и на уикенд полетит к дедушке в Марбеллу… Если бы я, Андрей Львович, волей судеб стал диктатором России, знаете, что бы я сделал? – Что? – спросил Кокотов, удивленный столь неожиданным поворотом. – Я бы приказал спецназу взять всех наших олигархов, где найдут: на Рублевке, в Ленкоме на «Юноне и Авось», в борделе, на сафари, в казино, на совете директоров, в Совете Федерации… Не важно. Приказал бы взять и привезти ко мне. Потом я выстроил бы их всех на Успенской площади Кремля… – А поместятся? – Поместятся. Узок круг этих людоедов! Сначала я заставил бы каждого сожрать партбилет… – А если олигарх был беспартийным? – Тогда пусть сожрет комсомольский билет. Комсомольцами были все! Затем я бы заставил их жевать всех этих ксерокопированных зиновьевых, сахаровых, солженицыных, авторхановых, которых они читали под одеялом, мечтая о справедливом обществе без номенклатуры. А потом они бы у меня пели «Возьмемся за руки, друзья!» Заканчивали и снова начинали бы. До одури, пока не попадали бы без сил! – А потом? – Потом велел бы сдать в казну яйца Фаберже, пожертвовать на детские дома, богадельни, космос, кинематограф и отпустил бы. Они же не виноваты, что время выбрало их! Но вернемся к Борису. Простившись с женой как с другом, он отправляется в офис. Охрана серьезная: две, нет – три машины сопровождения. Сирена. Встречная полоса. Бешеная скорость. Почти как у президента. У меня всегда такое впечатление, что наш президент мчится на пожар: чуть опоздает – и все сгорит, сгорит Государство Российское к чертовой матери! Прямо обербрандмейстер какой-то! Но, конечно, у нашего Бори все чуть-чуть скромнее, – чтобы Кремль не сердить. Вот он входит в свой офис, шутит с хорошенькой секретаршей, безнадежно влюбленной в шефа. – Так уж и безнадежно? – Кокотов, вернитесь в реальность! Боссы, которые между деловыми переговорами петрушили, гремя золотыми цепями, своих секретарш на столах заседаний всего за одну зарплату и отдых в Анталии, давно в прошлом. Нет, наш Борис не таков, да и секретарши теперь другие – новое поколение. Некст! Конечно, они в принципе не против, но с обязательным социальным пакетом: квартира, машина и высокооплачиваемый статус секс-сподвижницы. Опять, коллега, вы меня тянете к животному низу своими дурацкими вопросами. – Я?! – Ну не я же! И вот Борис входит в свой обширный кабинет – не меньше, чем у этого поющего мастифа Скурятина. На видном месте портрет свекра-благодетеля. Рядом снимок Ирки Купченко, то бишь мамочки. По какой-то неуловимой примете ясно, что ее уже нет в живых, и она совсем недолго наслаждалась богатством сына. Секретарша докладывает, что звонили такие-то и наша Юля. Как, кстати, ее фамилия? – Фамилия? Допустим, Зорина… – Тогда уж давайте сразу – Рассветова, Туманова или Закатова… Что ж вы, писатели, нормальной фамилии придумать не умеете! Все они у вас как из хлорвинила: Ракитина, Ивина, Сосновская… Кстати, вы не замечали, что сочиняющие под своей родовой фамилией пишут лучше тех, кто взял псевдоним? – Не замечал, – поджал губы Аннабель Ли. – Думайте, думайте! Я на грани отчаянья от такого соавтора! – А если – Обоярова… – Обоярова? Что-то знакомое. Неплохо. Но это ее девичья фамилия? – Конечно, – смутился писодей.. – А как ее звать по мужу… по Косте? – М-м… Допустим, Понявина? – Костя Понявин. Неплохо, но больше подходит удачливому барыге, знаете, такому метр с кепкой, но на высоких каблуках и заносчивому. – Знаю… – оторопел Кокотов. – А если – Оклякшин? – Оклякшин? Отлично! Теперь то, что надо: энергичный, пьющий, толстый неудачник. Итак, секретарша сообщает Борису, что звонила какая-то Оклякшина, оставила свой телефон. «Соединить?» – Вопросительный взгляд. «Оклякшина? Кто это? – Гримаса олимпийца, потревоженного комаром. – Не помню. Не надо. Что у нас там еще?» – А зачем так сложно? – удивился писодей. – Учитесь, пока я жив! Эта оттяжка дает нам возможности показать семью Оклякшиных, так сказать, в экстремальной ситуации. Юля ждет ответного звонка, волнуется, думает: «Помнит или забыл?» – Сердится на дочь, занимающую телефон… – добавил бытовой красочки писатель. – Не надо. Это уже белые тапочки с зубным порошком. У каждого давно свой мобильник. Мне Шура Ширвиндт как-то хороший анекдот рассказал. Бомж внимательно роется в помойке, вынимает сотовый, звонит: «Вась, рокфор не ищи, я уже нашел целую головку!» И вот она ждет, ждет, а он не звонит, не звонит… – А зачем она ему вообще позвонила? – поинтересовался писатель. – Что? – Жарынин глянул на соавтора, и его лысина сморщилась в мысленном недоумении. – Да, действительно! Хорошо, что вы заметили! Я как-то упустил. Все-таки геополитические битвы за накрытым столом не проходят бесследно. Для того, чтобы после стольких лет разлуки позвонить, нужен очень веский повод. – Вот и я так думаю, – кивнул Андрей Львович, скупо ликуя оттого, что и ему удалось прижучить спесивого режиссера. – Ваша версия? – Моя… Э… э… Она решила сообщить, что Варя – его дочь… – Зачем? – Так… чтобы знал. – Коллега, мы с вами не мыльный сериал сочиняем – мы пишем настоящее фестивальное кино! Понимаете разницу? – Понимаю. Допустим, Варя случайно узнала, что она неродная дочь Кости, и требует, чтобы мать познакомила ее с настоящим отцом. – Как она узнала? – Подслушала ссору родителей – стенки в квартирах тонкие… – Это неплохо. Но зачем просить мать? Она сама может явиться к собственному отцу. У меня был приятель, поэт – Володя Блонский. Он умер. Давно. Еще при советской власти. Перепил на днях литературы. Упал прямо в поле, когда местный председатель колхоза объяснял преимущество безотвальной вспашки земли. Володя много ездил по городам и весям Советского союза, читая в библиотеках и красных уголках стихи. Сначала, как положено, стихотворение про родину. Как называлось такое стихотворение? – Паровоз. – Правильно. А потом – только про любовь! Вы понимаете, что после таких стихов редкая библиотекарша, заждавшаяся своего начитанного принца, ложилась спать одна. И вот как-то иду я по Дому литераторов и вижу: он обедает с юной красоткой. Подмигиваю. А Володя встает и представляет: «Знакомься, Дима, моя дочь Валя из Сасова…» – «Откуда?» – «Это город такой, там сасовское подполье было…» – робея, сообщает милая девушка. Оказалось, когда дочери пришло время взрослеть и поступать в вуз, мать-одиночка, директор библиотеки, открылась, что родила ее от известного поэта Блонского. Валя поехала в Москву и нашла отца. Он с трудом вспомнил молоденькую сотрудницу абонемента, не устоявшую когда-то перед его стихами, и растаял. Своих-то детей не завел. Жена Регина была выше Блонского на голову, курила сигареты в длинных мундштуках и профилактически била бедного Вову перед каждой командировкой различными кухонными тяжестями, норовя попасть по изменным частям тела. И вот, едва успев снять дочери комнату, он уехал в ту злополучную командировку на Полтавщину. По возвращении Володя хотел определить Валю в Литературный институт, куда обычно писатели засовывают своих детей, лишенных отчетливых способностей. Что послужило причиной внезапной смерти, тяжкое украинское хлебосольство или очередные зверские проводы, которые устроила ему Регина? – Неизвестно. А может, просто сердце не выдержало радости обретения единокровной дочери… – М-да… Я дружил с Володей! – вздохнул Кокотов. – Он занял у меня перед той командировкой десять рублей. А с Региной потом жил мой приятель Федя Мреев… – Нет, мне этот поворот вообще не нравится, – поморщился игровод. – Варька не должна ничего знать про отца. Юлия звонит Борьке по другой надобности. По какой? Думайте! Скоро придут супостаты! – Ей нужны деньги! – Деньги нужны всем, но мало кто звонит из-за этого через двадцать лет мужчине, который лишил тебя невинности и бросил на сносях. А наша Юлия для этого слишком горда. Думайте! – Может, так: ее уговаривают одноклассники. Они хотят собраться, скажем, к двадцатилетию окончания школы и мечтают, чтобы пришел Боря. – Зачем? – Соскучились… – …по его деньгам? Допустим. И тут кто-то вспоминает, что у Юлии с Борисом был роман, просят ее позвонить. Все же просто спятили с этими «одноклассниками. ру». Нет, не годится! – Почему? – Потому. Думайте еще! – А Костя знает, чей ребенок? – спросил писодей. – Думаю, да… Юля же у нас гордая, она ему рассказала. – Тогда все очень просто: Костя начал очередное дело, взял кредит у бандитов, разорился, его поставили на счетчик, и он умоляет Юлю попросить денег у Бориса… – Кокотов, дайте я вас поцелую! Вы молодец! – И Жарынин действительно облобызал соавтора, обдав запахами табака и алкоголя. – Отлично: позвонить ее просит Костя, жалкий неудачник и мозгляк. Сначала она, конечно, гневно отказывается, даже оскорбительно хохочет: ни за что! Муж падает на колени, объясняя, что в опасности семья, и прежде всего юная Варвара. Это отрезвляет Юлию. Она ходит по комнате, постепенно смиряясь с мыслью об унизительном звонке, при этом в ее памяти всплывает первая ночь любви с Борисом… Где? – Может, на даче? – Господи, ну почему, почему все грехопадения происходят у вас на осенних или зимних дачах? Это же холодно и противно. Банально наконец! Кокотов, место их первой близости – за вами! Думайте! – Хорошо. – И вот Юлия решается, узнает номер телефона, соединяется с секретаршей. Та, конечно, вежливо хамит и обещает передать шефу, что звонила некая Оклякшина. Юля ждет ответа, надеясь и трепеща, баюкая в ладонях безмолвный мобильник. Она вздрагивает от каждого шума. Костя уж и сам не рад, понимая, какую бурю воспоминаний вызвал в жене. Он ревнует. – Он же ее разлюбил! – ехидно вставил автор «Преданных объятий». – А вы разве никогда не ревновали разлюбленную женщину? – Да, пожалуй… – согласился писодей, вспомнив вероломную Веронику. – А тем временем возвращается дочь. Она устраивается на работу и должна заполнить анкету. «Мама, как твоя девичья фамилия?» – спрашивает Варя. И тут словно пелена спала с глаз Юлии. Она же для Бориса – Обоярова, а никакая не Оклякшина. Женщина страстно хватает телефон. И вот уже секретарша с ленивым лицом докладывает: «Опять звонила эта Оклякшина, но теперь она, оказывается, Обоярова…» «Обоярова?! – Борис аж подскочил в кресле „супербосс“. – Юлия? Соединить!» – «Но у вас же совещание!» – ревниво напоминает секретарша. – «Соединить немедленно!!!» Уф-ф… – Жарынин вытер пот с лысины, словно ему самому вдруг позвонила давняя возлюбленная. – Девчонка из приемной удивлена, даже заинтригована: она еще ни разу не видела шефа в таком неподдельном волнении. Его соединяют. Но трубку берет Варя… – А где Юлия? Это же мобильный! – сквитался памятливый прозаик. – Отошла. – Куда? – В поля, черт вас подери! Красивые, загадочные, самодостаточные женщины, Кокотов, тоже иногда ходят по надобности и, как правило, без мобильного телефона. Довольны? – Вполне… – Так вот, трубку берет Варя, а голос-то у нее, как у матери. «Юля?» – восклицает Борис. – «Нет. Это – Варя. А мама в полях, сейчас подойдет!» – Игровод мстительно посмотрел на соавтора поверх китайчатых очков. – Ну, Борис расспрашивает: сколько ей лет, где она учится. Он начинает что-то подозревать. «А вы кто?» – интересуется Варя. «Я одноклассник твоей мамы… Мы дружили. Меня зовут Борис Геннадиевич…» Но тут появляется Юля, выхватывает у дочери трубку и спокойным, чуть напряженным голосом говорит (чувствуется, эту фразу она заготовила впрок): «Борис Николаевич, я прошу вас о встрече. Это очень важно. Для меня и для моей семьи!» Последняя фраза предназначена для дочери и Кости, которые ее жадно слушают. – Во-первых, Геннадиевич… – поправил бдительный писодей. – Правильно. – А во-вторых, я предлагаю сделать не так. – А как? – В том, что она говорит Борису, обязательно должен быть намек на их давнюю любовь. Например, в первый раз они стали близки на квартире у Юлиной бабушки. – Отлично, коллега! На старом кожаном диванчике с полочками, откуда на них падали мраморные слоники… Как я это сниму! А где, кстати, бабушка? – В больнице, лучше – в санатории. Она оставила внучке ключ, чтобы та поливала цветы и кормила кошку… – Кошку? Браво! В изумленных зеленых глазах Мурки будут отражаться их юные сплетенные тела. Ах, как я это сниму! Но нужен хороший оператор… – Дослушайте! Бабушка внезапно возвращается и слышит за дверью странные звуки… Ну, вы понимаете! – Автор «Сумерек экстаза» поднял глаза на режиссера. – Еще бы! Как можно забыть эти первостоны любви! – И бабушка, не сообразив, спрашивает испуганно: «Юленька, у тебя все в порядке?» А они, задыхаясь, хохочут в подушку. так вот, она должна сказать ему примерно следующее: «Борис Геннадиевич, я прошу вас о встрече, если у вас, конечно, Выслушав все это, Жарынин посмотрел на соавтора долгим взглядом, потом встал и наградил его затяжным застойным поцелуем. – Вы молодец! Отлично! На сегодня хватит. Отдыхайте! Сейчас придут супостаты. Глумливый парадокс в том, что земли, отданные Ельциным спьяну, я буду отвоевывать с помощью водки. Прав Сен-Жон Перс: история, как убийца, любит возвращаться на место преступления, чтобы посмеяться! А вы пока, коллега, все, что мы с вами придумали, запишите. Коротенько. В общем, опять синопсис. Ну-ну, не грустите! Понимаю: не хочется. Хочется с Натальей Павловной пошкодить. А ее нет! Но вас ждет награда, которую вы заслужили! – О чем это вы? – не понял писатель. Тут дверь снова с грохотом распахнулась и вошел Микола Пержхайло. На его лице играла улыбка палача, влюбленного в свою профессию. В одной руке он держал двенадцатизарядную упаковку водки «Русский вопрос», а в другой – пятилитровую банку соленых огурцов, сверху накрытую караваем черного хлеба. – Ну, ступайте, мой друг! – промолвил игровод с той интонацией, с какой в кино говорят смертники, прикрывающие отход товарищей. – Может, мне остаться… как секунданту? – спросил Андрей Львович, испугавшись за жизнь и здоровье соавтора. – Нет, вам надо работать! – Режиссер отечески похлопал его по плечу. – И ждите награду! Она обязательно найдет вас… Выходя из люкса, озадаченный Кокотов слышал зловещий лязг бутылок и стаканов, выставляемых на стол для рокового геополитического поединка. |
||
|