"Гипсовый трубач: дубль два" - читать интересную книгу автора (Поляков Юрий Михайлович)28. Второй звонок судьбыВернувшись в номер, Андрей Львович снова стал готовиться к литературному подвигу. Пока, мучительно покряхтывая, закипал старый электрический самовар, писодей решил освежиться. Вода, попадавшая в рот, была железистой и солоноватой. Стоя под душем с закрытыми глазами, он невольно припомнил волнующие эпизоды совместных помывок с неверной, но изобретательной Вероникой. В результате струи, до того беспрепятственно сбегавшие по телу, вдруг натолкнулись на выросшую преграду и образовали своего рода небольшой водопад. Автор «Нежной жажды» усилием воли затолкал эти посторонние видения в штрафной изолятор памяти и до отказа открыл вентиль с синей кнопкой. Ошпаренный ледяной водой, он с воплем выскочил из-под душа, растерся махровой ветошью и, освеженный, вышел в комнату, готовый к трудовой усидчивости. Крышка на самоваре, звеня, подрагивала, выпуская упругие облачка пара. Кокотов достал из чемодана баночку с «Мудрой обезьяной», налил в чайничек из провинции Кунь-Лунь кипяток и бросил туда два десятка болотного цвета комочков, развернувшихся вскоре в полноценные листики. Пока чай настаивался, писодей, включив ноутбук, открыл новый файл, назвал его «Гиптруб-2» и перетащил из отвергнутого тираном-соавтором «Гиптруба-1» выстраданный заголовок: Андрей Львович налил «Мудрую обезьяну» в чашку, насладился волшебным ароматом, сделал глоток и взялся за синопсис. Первое предложение, посопротивлявшись, как старинная любовница, которую забыл поздравить с 8-м марта, вскоре сдалось под напором кокотовского таланта: Писодей поправил подчеркнутые красной волнистой линией опечатки и, поразмышляв, немного улучшил текст в художественном направлении: Но и этого взыскательному, будто Флобер, автору показалось мало. Следующая редакция после второй чашки «Мудрой обезьяны», расхаживания по комнате и разглядывания заоконной тьмы, выглядела так: Закончив предложение, автор дилогии «Отдаться и умереть» проникся острой жалостью к будущим литературоведам и текстологам. Ну в самом деле, какая роскошь – мараные-перемараные черновики того же Пушкина! там все восхитительно черкано-перечеркано, правлено-переправлено, надписано-перенадписано. В пять слоев! Каждый извив творческой мысли гения запечатлен на бумаге, каждое сомнение и озарение навек вцарапано гусиным пером. Какой простор! Анализируй, толкуй, домысливай, дотрактовывай до размеров монографии. А тут еще сбоку, как бонус, пририсована дамская ножка, на атрибутировании которой защищен не один десяток диссертаций. Да и вообще сложились две люто враждующие между собой научные школы, названные по именам хозяек вдохновительных конечностей: «керновцы» и «вульфовцы». Впрочем, недавно согласно веяньям эпохи появилось новое, маргинально-предосудительное течение, считающее эту ножку не женской, но юношеской. А что останется от нынешних писателей? Ничего, кроме окончательных вариантов. Терзанья черновиков, муки слова, сладостная неразбериха вариантов – все это навсегда исчезнет, растает, растворится в электронной бездне! Что они, будущие исследователи творчества Кокотова, станут оспаривать, анализировать, толковать, домысливать? О чем будут писать монографии и диссертации? Жаль, слезно жаль! Впрочем, наука всесильна, и когда-нибудь научатся разыскивать в торсионных полях стертые, канувшие в электронные пучины черновики гениев, чтобы вернуть их человечеству и сделать достояньем доцентов. Окрыленный этой перспективой, писатель продолжил труд с той внезапно нисходящей откуда-то легкостью, которая, впрочем, так же внезапно исчезает. Предложения сами выстраивались, точно вымуштрованные сводные батальоны на кремлевском параде. Оставалось лишь со строгостью отца-командира пройти вдоль буквенных шеренг, пеняя на неподтянутый ремень или несвежий подворотничок. Наученный горьким опытом, писодей не забывал нажимать «Shift-F12», сохраняя написанное: В этом месте Кокотов снова почувствовал неуместный отзыв плоти, вздохнул, встал, несколько раз прошелся, успокаиваясь, по комнате, хлебнул чая и продолжил: Но тут, перебивая ход мысли, «Моторола» замурлыкала песнь Сольвейг. Садясь за работу, писодей не отключил телефон, ожидая возможного звонка Натальи Павловны, обещавшей ему: «Жду, жду, жду!». – Алло! – замирая, но с нарочитой ленцой ответил автор «Айсберга желаний». – Вы меня слышите? – вежливо спросил почти незнакомый девичий голос. – Да, слышу, – разочарованно отозвался Андрей Львович. – А кто это говорит? Дальше произошло нечто непонятное: почти незнакомый голос начал убеждать кого-то: «Ну, давай, давай – скажи ему, скажи!» – «Нет, я не могу…» – отказывался совсем незнакомый девичий голос. – «Ты же сама этого хотела…» – «Нет, потом… Не сейчас…» – «Почему же не сейчас?» – «Потому что он еще ничего не знает…» – «Так скажи ему, скажи!» – «Не могу… Это нехорошо…» – «А как хорошо? Бери трубку, ненормальная!» – «Нет, я не могу так… не могу…» – «Ну и дура, дура ты!» – Это кто? – еще раз строго спросил Кокотов. – Конь в пальто! Мы вам еще позвоним! – нагло ответил почти незнакомый девичий голос, и послышались короткие гудки. Это был, между прочим, не первый случай, когда его беспокоили по мобильному совершенно посторонние люди. Одно время ночь-заполночь звонил в хлам пьяный мужик и требовал срочно разбудить какую-то Нюсю. В первый раз он, кажется, и в самом деле ошибся номером, но писатель спросонья так забавно рассердился, что мужику понравилось, и он зачастил, измывался полгода, а потом вдруг исчез, видно, допился. Затем довольно долго донимали настырные клиенты авиакомпании «Крылья Икара», возмущавшиеся то отменой рейса, то задержкой вылета и грозившие добиться отзыва лицензии у «воздушных хулиганов». Потом Андрей Львович увидел в новостях сюжет про то, как единственный самолет, принадлежавший «Крыльям Икара», потерял в полете турбину и чудом сел на случайном поле, снеся попутно ветхий коровник, – в результате чего погибло до сорока животных перспективной молочной породы. У злополучных авиаперевозчиков наконец отобрали лицензию – и звонки прекратились. «Завтра же позвоню оператору этого чертового “Билайна!”» – пообещал себе Кокотов, отлично зная, что никогда такого не сделает: ругаться по телефону, в отличие от вероломной Вероники, он не умел. Немного успокоившись и восстановив творческий тонус с помощью «Мудрой обезьяны», писодей вернулся к синопсису: «Ненужно-тряпичным – это сильно! – мысленно похвалил себя автор “Знойного прощания”. – И Набоков бы не побрезговал!» С этими мобилизующими мыслями он снова возложил перста на алтарь клавиатуры, но теперь ему помешал зеленый местный телефон. В древней мембране задребезжал голос Жарынина – игровод был энергично пьян: – Ну что, работаете, негритянище вы мой?! – Работаю. А вы как? – холодно ответил «негритянище». – Я? Бьюсь с расточителями русского единства! Только что взял Одессу! Новороссия почти уже наша. Сразу сделал русский язык государственным. На украинской мове теперь можно только петь! – Поздравляю! – еще холодней отозвался Кокотов. – Спасибо, коллега! Да, совсем забыл… Про «крепко сбитые кучевые облака» и «замученные кружки лимона» писать не надо. Про «маленькую беззащитную птичку» тоже не стоит! Синопсис должен быть прост и краток, как рапорт дебила. Никаких виньеток, миньеток и завитушек! Ясно? – Ясно! – окончательно обиделся писодей. – Могли бы и не напоминать! Я же не напоминаю вам про «гавань талантов»! – Ладно-ладно, – примирительно засмеялся режиссер. – Работайте! Помощб придет! – Замовкны! – послышался пьяный бас Пержхайло. – Пый, гад! Б’емося за Луганськ! Несколько минут писатель сидел неподвижно, стараясь унять рвущуюся из сердца обиду, у него возникло даже сильное желание шарахнуть кулаком в опасной близости от драгоценного ноутбука. Особенно больно задело оскорбительное в своей загадочности слово «миньетки». К счастью, на безуспешные попытки расшифровать подпольный смысл неологизма Андрей Львович растратил почти всю разрушительную энергию гнева и остыл. Во-первых, подумал он, если Жарынин помнит про «крепко сбитые облака» и про «измученный кружок лимона», значит, кокотовская проза сильна, точна и незабываема. А во-вторых, кто, спрашивается, мешает сохранить эту изумительную сцену про женщину под душем для новых сочинений? Никто. Повеселев, писодей открыл новый файл, назвав его «Гиптруб-3», скопировал туда написанное и довольно быстро упростил текст, даже получая удовольствие от воинствующего минимализма. Попутно ему пришла в голову великолепная идея: дочь Варвара, идя домой, покупает, повинуясь странному порыву, журнал с портретом своего биологического отца, которого никогда не видела. Но тут вновь подала голос тоскующая Сольвейг. – О, мой рыцарь! Что вы делаете? – Работаю над синопсисом, – подавляя удушливый восторг, степенно ответил в трубку Кокотов. – Наверное, я не вовремя? – Нет, что вы! У меня как раз перерыв… на чай. – Знаете, я, наверное, сегодня не приеду… – В голосе Обояровой зазвучали трагические ноты. – Придется ночевать в Москве. Мы с Эдуардом Олеговичем пишем новое заявление. Ах, как жаль! Мне с вами так интересно! Но звонил сам Гамлет Отеллович. Они теперь в прокуратуре все за меня. Торопят. Спасибо, спасибо, это все вы, мой спаситель! Как же я хочу отблагодарить вас… – Ну что вы… – радостно смутился Андрей Львович. – Я готовлю вам сюрприз. – Какой? – Роскошный! – А все-таки? – О, не торопитесь, не торопитесь, мой рыцарь, узнаете! До встречи, до встречи, и никогда не забывайте о том, что вы герой моих первых эротических фантазий! Целую, целую, целую… – До встречи… – обнадеженным эхом повторил автор «Кандалов страсти». После такого разговора он некоторое время недвижно сидел, блаженно разглядывая в окошке луну, полную и яркую, словно утиный желток. Наконец, очнувшись, писодей вернулся к синопсису и даже по инерции написал еще несколько фраз про Костю, вернувшегося из банка с отказом и заплакавшего в отчаянье, но это сочинительство напоминало мучительное выдавливание из пустого тюбика последних граммов пасты. Кстати, неверная Вероника язвила, что после Кокотова и мыши почистить зубы нечем. А когда Костя ни с того ни с сего набросился на Юлию и грубо овладел ею на полу, писатель понял: с творчеством на сегодня надо завязывать. Прощальные «целую, целую, целую», стремительно и бесчисленно размножаясь, будто опасные космические споры, заполнили все его сознание, вытеснив, изгнав оттуда остальные слова и даже мысли. Но тут, к счастью, позвонил старик Мотыгин и вывел создателя семнадцати женских эротических романов из мечтательного ступора. – Слушай, не хочешь больше писать для «Лабиринтов страсти» – не надо. Я понимаю, нельзя всю жизнь оставаться Аннабель Ли. Но есть другое предложение. За две недели надо сгондобить текстовочку для этой тянучки «Ничего, кроме мозга». Платят фантастически. Половину – под чернильницу! – Но ведь это же серия Ализонова, – возвращаясь на землю, отозвался Андрей Львович. – Правильно! – А что же он сам? – спросил Кокотов, унимая в груди щекотливое предчувствие легких денег. – Он в депрессии, – вздохнул Мотыгин. – Отказался писать. А новая книга должна выходить не реже, чем раз в полгода. Читатель ждет. Издатель бесится. Прошло девять месяцев. Мерчендайзеры в панике. Мне поручили сбить бригаду. Пять человек уже есть. Если готов, на твою долю достанется всего восемьдесят страниц. Тьфу! Неделя работы, а деньги большие! – А сюжет? – Сюжет отличный. – А что все-таки с Ализоновым? Умер? – Почему сразу умер. Другие тоже спрашивают: «Умер?» Говорю – в депрессии. – Несчастная любовь? – При чем тут любовь! Что с тобой? Ты про ализонские руны слыхал? – Вроде бы… А что там с ними случилось? – Это длинная история. |
||
|