"Гипсовый трубач: дубль два" - читать интересную книгу автора (Поляков Юрий Михайлович)

23. Кто отец?

Некоторое время ехали в тяжелом молчании. Писодей дулся, а оживший игровод вел машину с изящным лихачеством, изредка бросая на соавтора косые взгляды, исполненные той лукавой мудрости, какую сообщают индивидууму своевременно выпитые двести граммов хорошей водки.

– Вы совсем не хотите со мной разговаривать?

– Совсем! – отвернулся к окну писатель.

– Как знаете! – с этими словами режиссер включил магнитолу и пошуршал по эфиру, взрывавшемуся то скороговоркой про итальянский эсминец, захваченный тремя марокканскими пиратами, то какой-нибудь песенкой без смысла и мелодии. Наконец он наткнулся на поседелый хит девяностых в исполнении автора – хриплого эстрадного попрыгунчика:

– Послушайте, коллега, как можно петь по натянутым нервам? Да еще аккордами веры? Бред пьяного эскимоса! Они там на радио совсем уже с ума съехали? Вы не находите?

– Возможно… – процедил автор «Знойного прощания».

– Ну, если вы такой обидчивый, почитайте лучше, что делает с людьми неравная страсть! – Он нагнулся и достал из «бардачка» номер «Скандал-инфо».

И кровь бросилась Кокотову в голову. Он увидел кроваво-красную шапку «Самоубийство “голой прокурорши”». Рисованный шрифт буквально сочился кровью. Вся первая полоса была занята репродукцией знаменитой картины Фила Беста, а внизу в рамочке сообщалось: «Подробности о суициде столетия читайте на 16–17 стр.»

– Значит, это все правда? Я думал, вы сочинили!

– Если бы я умел сочинять такие истории, то никогда не связался бы с вашим «Гипсовым трубачом»! – был ответ.

– Если бы я умел снимать фильмы, я бы…

– Стекла не забывайте вытирать!

Но писатель, пропустив мимо ушей очередную колкость, взял газету и всмотрелся в портрет. Да, действительно, на ступеньках, положив покойную руку на перила кованой лестницы, вполоборота к огромному венецианскому зеркалу стояла очень красивая статная женщина с черными волосами, расчесанными на пробор и собранными на затылке в тяжелый пучок. На ней была строгая темно-синяя форма с погонами. А в зеркале на тех же ступеньках, у тех же перил стояла она же – только совершенно нагая, пышно зрелая, с темным шелковистым лоном, с распущенными, как перед ночью любви, волосами, разлившимися по несказанным плечам… Но вот какую тонкость заметил наблюдательный писатель: вопреки ожидаемому, глаза одетой Афросимовой смотрели на зрителя с плотским вызовом, с каким-то томным лукавством. И, наоборот, в глазах голой прокурорши, которая даже не пыталась прикрыть ладонью свои набухшие желанием ало-влажные лепестки, тихо светилась печаль безысходного целомудрия…

Почувствовав неуместное мужское волнение, Кокотов поскорей развернул еженедельник. Самоубийству Железной Тони отвели целый разворот, открывавшийся интервью с Бесстаевым, который скорбно и достаточно деликатно рассказывал историю любви, оборвавшейся столь внезапно и кроваво. В его версии дело было так: Афросимова, вернувшись из Перми, застала его за работой, он писал заказное полотно для конференц-зала суперконцерна «Росглобалгаз», возникшего недавно путем слияния трех монстров – «Бургаза», «Трансгаза» и «Газторга». Вот почему художнику в студии аллегорически позировали три обнаженные натурщицы, с которыми он сотрудничает уже не первый год. Однако Антонина Сергеевна, еще не вполне освоившаяся в мире большой живописи, превратно истолковала увиденное и с криком: «Никогда, ни за что!» – бросилась на второй этаж. Неадекватная реакция была, конечно, трагически усилена несчастьями, обрушившимися на ее дочь и сына, а также несправедливым увольнением из прокуратуры. Вообще, интриги вокруг «Скотинской мадонны» сильно подорвали ее нервную систему. Бесстаев поспешил следом за Афросимовой, чтобы развеять необоснованные подозрения, но опоздал: раздался выстрел…

В альтернативной беседе с безутешным Сурепкиным перед читателями вырисовывалась совсем другая картина. Никита уверял, что всегда нежно любил покойную супругу, но в последние годы, тратя много сил на совершенствование отечественной стоматологии, в самом деле, слегка отдалился от жены, порой пренебрегая из-за профессиональной усталости супружеской теплотой. Этим коварно воспользовался подлец Бесстаев, попытавшийся втянуть чистую, гордую женщину, мать двоих детей в свои известные всей Москве оргии. Мало того, он тайком намалевал и выставил на позор гнусный клеветнический портрет, цинично не соответствующий тому реальному телу, с которым он, Сурепкин, провел много лет в непосредственной близости! Оскорбленная как женщина, оклеветанная как страж закона, Антонина Сергеевна в минуту отчаянья нажала роковой курок… Но память об этом удивительном человеке должна сохраниться в чистом виде! К Сурепкину уже обратился с предложением известный сценарист Палестинов, автор фильма об академике Сахарове «От бомбы – к людям». И если негодяй Бесстаев вместе с пресловутым режиссером Бурундучуком-средним посмеют своими грязными лапами прикоснуться к этой семейной трагедии, то он, Никита, за себя не ручается и наймет лучших адвокатов…

Под мужьями-соперниками растянулся подвал с комментариями законников: председатель Артели адвокатов «Русская правда» Ашот Кучерян и генеральный секретарь международной ассоциации «Юристы без границ» Иван Коган спорили о правовых аспектах трагедии. В самом деле, распространяется ли авторское право на реальные жизненные коллизии, а если распространяется, то кто имеет преимущества при использовании того, что случилось с Афросимовой, для создания, скажем, фильма, телесериала или романа? Кучерян полагал, единственным правообладателем является Сурепкин, так как на момент самоубийства жены их брак еще не был формально расторгнут, и таким образом именно бывший владелец клиники «Зубное счастье» – прямой наследник всего имущества покойной супруги, а значит, и материальных выгод от ее шокирующего суицида. Коган возражал, мол, самоубийственный поступок покойной нельзя считать частью оставленных ею материальных ценностей. Более того, так как прямым поводом для этого акта отчаянья послужили интимные отношения Афросимовой с Бесстаевым, с которым она в последнее время вела совместное хозяйство (чему имеется ряд свидетелей), то, скорее всего, Фил Бест и должен распоряжаться ее наследством, включая историю самоубийства несчастной женщины. Обменявшись чисто юридическими колкостями, непонятными простым смертным, оба законника сошлись на том, что окончательное решение может вынести только суд…

Свернув газету и протерев тряпкой запотевшие, как в бане, стекла, Кокотов стал глядеть в окно на убегающий пейзаж. Писатель подумал: не будь Вероника такой дрянью, и он, возможно, узнав про ее измену, тоже, как Афросимова, покончил бы с собой. Пресса, конечно, откликнулась бы… Не так, как на самоубийство Железной Тони, но все же… «Добровольно ушел из жизни прозаик Андрей Львович Кокотов, более известный широкой публике как Аннабель Ли…» Валюшкина, внимательно следя за успехами одноклассника, наверняка прочла бы некролог и заплакала. А потом, когда ребята, собравшиеся «На дне», спросили бы: «Где Кокотов?» – она бы ответила: «Его. Нет. Больше. Совсем».

– У вас есть с собой права? – спросил Жарынин с беспокойством.

– Что?

– Права, – повторил режиссер и, включив аварийные лампы, съехал на обочину.

– Я же сказал, что не вожу машину. А в чем дело? Мы сломались?

– Пока не сломались. Но вот он мне сильно не нравится! – игровод кивнул на шоссе.

Метрах в ста от них, на обочине стоял, облокотившись о желтый капот милицейских «жигулей», гаишник. Похлопывая полосатым жезлом по ладони, милиционер смотрел на трассу взором ушкуйника, стерегущего на перекате купеческие струги.

– Значит так, я изображаю поломку, а вы идете к нему и спрашиваете: нет ли «прикурить»!

– А если он не курит?

– Боже! Когда мы снимем фильм, я подарю вам машину и куплю права с инструктором. Скажете ему: у нас сдох аккумулятор!

– А-а, понял…

Выслушав просьбу, гаишник посмотрел на Кокотова с ленивым удивлением, потом перевел взгляд на режиссера, залезшего под капот, как в пасть аллигатора, и задумался. Некоторое время его лицо оставалось таким, какое бывает у ребенка, с трудом считающего в уме, потом он покачал головой и неохотно посоветовал вызвать «Дорожного ангела» или толкать машину до автосервиса. А это – метров триста, за поворотом…

– Отлично! Я знал, что он так ответит! – тихо воскликнул Жарынин, выслушав доклад. – Тут, слава богу, действительно какой-то «шиношантаж» есть…

Режиссер по-орлиному огляделся и позвал на помощь расхристанного мужика, бредшего по обочине в пьяном целеустремлении. Втроем они протолкали автомобиль мимо гаишника, который не обратил на них никакого внимания, так как в это самое время вымогал подорожную пошлину у нарушившего его покой водителя «газели». Если не считать легкого морального неудобства (проезжавшие мимо смотрели на них с обязательным в таких случаях злорадством), все обошлось, и минут через пятнадцать шоссейный ушкуйник благополучно скрылся за поворотом. Игровод щедро одарил помогавшего мужика, и тот целеустремленно двинулся в обратную сторону.

– Никогда не садитесь за руль в пьяном и опохмелившемся виде! – наставительно заметил игровод, когда, взметая гравий, они сорвались с места. – Хотя, знаете… Один мой знакомый актер всегда водил спьяну. И хоть бы одно ДТП! Его, конечно, останавливали, но тут же отпускали, так как он сыграл роль капитана милиции в знаменитом фильме «Полосатый жезл». Помните?

– Еще бы!

– И чем, вы думаете, все кончилось? Однажды у него заболел зуб, и он поехал к врачу трезвым, так как на пьяных «заморозка» не действует. В результате не вписался в поворот и рухнул на своей новенькой «Хонде» прямо в подземный переход… Вообразите!

– Я помню. Редкий случай. В «Катастрофах недели» показывали.

– Как говаривал Сен-Жон Перс, привычка свыше нам дана!

– Это Пушкин… – робко возразил Кокотов.

– Слушайте, с вами, писателями, невозможно разговаривать. Чуть что – сразу Пушкин или Бродский! Просто какой-то нездоровый фетишизм!

Некоторое время режиссер вел машину обиженно сопя, а автор «Кентавра желаний», мечтая о встрече с Обояровой и скрипя ветошью, вытирал запотевшие стекла.

– Наверное, если выжать тряпку, получится чистая горилка! – наконец примирительно заметил игровод.

– Попробуйте! – предложил злопамятный писодей.

– Ладно, не дуйтесь! Придумали что-нибудь?

– Я? Зачем? Вы так странно реагируете на мои идеи…

– Зато я прям, честен и незлопамятен. Вы еще не знаете коварных режиссеров, питающихся мозгами сценаристов. Ну, смелее! Чем необычней идея – тем больше шансов на успех. Однажды мне предложили синопсис об Элвисе Пресли, который не умер, а пошел бродить по Руси и осел в Соловках. Но я отказался – не люблю американских идолов.

– Может, у гипсового трубача соберутся одноклассники? – неуверенно предложил Кокотов.

– Одноклассники? В этом что-то есть! Через сколько лет они соберутся?

– Через двадцать пять, тридцать…

– Хорошо. Они встречаются. И что?

– Ничего… Кто-то разбогател, кто-то наоборот. Девочка, из-за которой все сходили с ума, состарилась, стала инвалидом.

– Стоп! Зачем нам бабка-инвалид? Вы будете смотреть такое кино? И я не буду. Хотя, знаете, фильм про медбрата, выносившего «утку» из-под парализованной старухи и влюбившегося в нее до помрачения, лет пять назад взял серебро в Венеции. Сцена их первой брачной ночи буквально потрясла зажравшуюся Европу! Но это, коллега, не наш путь! Нам нужна зрелая женщина в цвету! Знаете, как они вспыхивают, прежде чем облететь? О-о, я-то знаю! В них появляется что-то такое, от чего можно сойти с ума…

– Можно, – кивнул автор «Роковой взаимности».

– Как мы ее назовем?

– Кого?

– Героиню, в которую влюблялись одноклассники.

– Таисия?

– Слушайте, вы еще какие-нибудь женские имена знаете? Давайте уж тогда сразу: Наталья Павловна Лапузина.

– А если – Катя?

– Нет, не Катя, а Юлия… Юлия… – повторил Жарынин, точно пробуя имя на вкус. – Решено – Юлия. Она у нас кто?

– Может, в банке служит?

– Нет! Никогда! У меня была одна банкирша. Ничего хорошего. Даже в постели она напоминала машинку для счета купюр… Тр-р-р…

– Тогда – учительница?

– Учительница? Отлично! Не всё же снимать кино про б…й и бандитов! А фильм наш начнется с того, что детям задали сочинение на тему: «Что такое счастье?» Юлия написала тему на доске и смотрит, смотрит, красивая и печальная, в дождливое окно…

– Сейчас такие сочинения не пишут! – вздохнул Кокотов.

– И очень хорошо! Юля у нас необычная женщина, педагог-экспериментатор. И вот дети сочиняют счастье, а она смотрит в дождь! Ах, как я это сниму, как сниму! Я дам ее лицо сквозь струйки воды, размытое, словно плачущее. Лицо умной, тонкой, красивой неудачницы. К тому же она у нас мать-одиночка.

– Это обязательно?

– Разумеется, мой недогадливый друг! В красивой матери-одиночке всегда есть некая тайна. Сразу возникает масса вопросов. Кто отец? Почему он бросил такую женщину? Нет, это невозможно! Значит, бросила она! За что?

– И кто же отец?

– Вы меня об этом спрашиваете?

– Может, одноклассник? – смутившись, предложил писодей.

Он вообразил, как молоденькая Валюшкина, с которой после поцелуев в школьном саду закрутился бешеный роман, говорит ему: «Вот. Наш. Ребенок. Возьми! Не бойся! Он легкий…»

– Лучше однокурсник. Как его зовут?

– Георгий?

– Нет. Максим.

– А почему они все-таки расстались? – озаботился Андрей Львович.

– Мало ли почему? Я вот однажды расстался с женщиной из-за одного неправильного слова!

– Какого?

– Если я вам назову слово, не рассказав историю, вы ничего не поймете.

– Расскажите!

– Кто из нас писатель? Почему я вам все время что-нибудь рассказываю?

– Ну и не рассказывайте.

– Ладно уж, слушайте! В восемьдесят шестом году я впервые попал на Запад, в Англию. Мы полетели на международный фестиваль молодого кино…

– Опять на кинофестиваль? – ревниво переспросил Кокотов.

– Представьте себе – опять! И не завидуйте! Как сказал Сен-Жон Перс, зависть – геморрой сердца. В самолете мы, конечно, выпили виски и начали, как водится, спорить о мировом кино: Тарковский, Лелюш, Феллини, Куросава… Среди нас затесался паренек, выпускник ВГИКа, потомственный киновед: его дедушка на страницах «Правды», рецензируя «Потемкина», требовал отправить Эйзенштейна на Колыму. Юноша весь рейс слушал наши прения с молчаливым благоговеньем, боясь раскрыть рот, словно смертный подавальщик амброзии на пиру заспоривших богов. Но вот самолет приземлился в Хитровке, равняющейся четырем нашим Шереметьевкам, и мы ступили на Великий Остров, мгновенно из речистых небожителей превратившись в косноязычных, «хауаюкающих» дебилов. И только один из нас, тонкодумов и краснобаев, композитор, написавший музыку к фильму «Молодой Энгельс», кое-как объяснялся строчками из битловских песенок. Преподавание иностранных языков в Советском Союзе было поставлено хрен знает как, потому он так долго и продержался. Зато наш потомственный киновед расцвел и вдруг затараторил на свободном английском. В отличие от нас, пробивавшихся к вершинам искусства из народной толщи, он окончил спецшколу, да еще занимался языком с природной британкой, которая работала связной у Кима Филби, а после провала великого шпиона была вывезена в СССР в мешке с дипломатической почтой. Я, кстати, давно заметил: чем проще мыслит человек, чем хуже говорит по-русски, тем легче даются ему языки…

– Я тоже! – обрадовался Кокотов, вспомнив Веронику, сбегавшую на годичные курсы и сразу затрещавшую по-английски как сорока.

– А полиглоты – так и просто глупы! – углубил свою гипотезу режиссер. – И это понятно: в голове у них столько иностранных слов, что для мыслей просто не остается места.

– Да, я замечал… – согласился писодей, подумав о Мрееве, болтавшем, вопреки нетрезвому образу жизни, на трех языках.

– Как приятно, коллега, когда мы друг друга понимаем! – улыбнулся Жарынин. – И я поклялся: если вернусь, обязательно всерьез займусь английским.

– Почему «если»? Вы хотели остаться?

– Конечно! Как все, я мечтал выбрать свободу.

– Почему же не выбрали?

– Верите ли, я даже отправился просить политическое убежище, но меня обогнал композитор. Он так торопился, на лице его была такая решимость, что я невольно замедлил шаг… Что есть, подумал я, свобода? В сущности, всего лишь приемлемая степень принуждения. Не более. И ради того, чтобы одну степень принуждения, домашнюю, привычную, поменять на другую, еще неведомую, чуждую, я оставлю родную страну? Брошу верную жену, любимых подруг и, наконец, животворный русский бардак, питающий соками наше великое искусство?! Нет! Жить среди этих странных англичан, которые говорят так, точно у них отнялась нижняя челюсть? Любить британских женщин, похожих на переодетых полицейских?! Нет! Никогда!

– А что же композитор?

– Добежал – и ему дали убежище. Вы думаете, он теперь пишет музыку к голливудским фильмам? Ошибаетесь, коллега, он три раза в неделю ходит в ресторанчик «Борщ и слезы», чтобы играть на пианино попурри из советских шлягеров, и счастлив, если кто-то бросит ему в кепку фунт или два. Иногда приглашают на Би-би-си, чтобы он рассказал, как в КГБ его зверски заставляли писать саундтреки к идеологическим киноподелкам, и он, чтобы продлили вид на жительство, врет, будто на Лубянке ему грозили наганом и пугали Магаданом. На самом же деле, чтобы музыкально прильнуть к «Молодому Энгельсу», он изменил близкому человеку, став наложником заместителя председателя Госкино, мерзкого отроколюбивого старикашки! И это вы называете свободой? В общем, вернувшись в Отечество, я поспрашивал знакомых, и мне нашли учительницу английского языка – вдову тридцати пяти лет… Ого! Мы приехали. Потом дорасскажу…