"Гипсовый трубач: дубль два" - читать интересную книгу автора (Поляков Юрий Михайлович)

22. Слезы императрицы

Соавторы вышли из кабинета и расправили плечи. Жарынин хотел даже сказать что-то ехидное о поющем начфуксе, но, заметив осуждающий взгляд Кокотова, промолчал, виновато поморщив лысину.

В приемной, раскинувшись в бархатном кресле, дожидался своей очереди мелкий блондинистый гражданин с личиком продвинутого примата. Коротая время, он показывал снимки, сделанные мобильным телефоном, секретарше, усевшейся всем своим искусственным богатством на изогнутый ампирный подлокотник.

– А вот здесь я носорога завалил! – хвастал блондинистый.

– Бедненький! – Тамара Николаевна щедро склонялась к цветному экранчику, чтобы лучше рассмотреть картинку. – А он вкусный?

– Не знаю, не ел, – отвечал вип-стрелок, осторожно опуская глаза в неисследованные глубины ее декольте. – Но если поделить живой вес на стоимость лицензии, то килограмм выходит дороже черной икры.

– Значит, вкусный!

– Скоро на жирафа пойду! Не хотите со мной?

– Хочу, но меня Эдуард Степанович не отпустит… – грустно призналась неувядаемая девушка.

Присмотревшись, Кокотов узнал в зверобое известного бизнесмена Гнусарова, которому в начале девяностых, как пострадавшему от советской власти (сидел за спекуляцию ароматизированными презервативами), отписали дальневосточный завод, выпускавший торпеды. До своего далекого частного предприятия за все эти годы он так ни разу и не доехал, околачиваясь в основном в Москве, выбивая бюджетную поддержку и льготные кредиты на «оборонку». В противном случае Гнусаров угрожал продать завод японцам. Добившись очередного финансового вливания, торпедозаводчик обыкновенно улетал на сафари, а когда возвращался в первопрестольную с трофеями, снова начинал клянчить деньги. Те м временем штаб Дальневосточного флота жаловался: торпеды давно кончились, и обнаглевшие японцы в открытую требуют возврата Курил! Об этом и многом другом, включая коллекционную страсть Гнусарова к женщинам знойных рас, писодей узнал недавно из телепередачи «Большие люди» с Таней Козинаки.

Увидев соавторов, секретарша неохотно оторвалась от торпедозаводчика, произвела обмен часов и спросила:

– Вам что-нибудь еще?

– Мы ждем Мохнача, – объяснил Жарынин.

– А, Вова тоже здесь? – вскинулся на знакомое имя Гнусаров. – Как они вчера сыграли?

– Нормально. 9:1.

– Сам сколько забил?

– Шесть, – ответил режиссер таким тоном, словно не меньше половины мячей влетели в ворота с его подачи.

– Ну и ладненько! – улыбнулся зверобой, скользнул глазами по соавторам и, не найдя в них ничего стоящего, снова углубился в телефонные фотографии. – А вот это я бью акул у атолла Бигпиг-стоун…

– А они вкусные?

Тут из кабинета выскользнули Дадакин с хорошим человеком, который тут же бросился целовать Гнусарова, принимавшего восторги Махнача со снисходительной мукой, как Печорин дружеские приставания Максима Максимовича. Помощник с неудовольствием посмотрел на соавторов и, поморщившись, тихо приказал:

– Все будет хорошо. Я позвоню. Супайте!

– Не забудьте, скоро суд! – напомнил режиссер.

– Я никогда ничего не забываю! А вот вы, Дмитрий Антонович, про диск-то спросить забыли и чуть не испортили все впечатление!

– Да, Дим, ты прямо на себя сегодня не похож! – подтвердил Вова, не отрываясь от торпедозаводчика. – Спасибо, хоть Андрей Львович выручил!

– Да уж… ладно… – зарделся писодей.

– Ну и что мне теперь – выпить цикуты? – обидчиво воскликнул игровод.

– Лучше вам вообще не пить! – холодно заметил помощник, вынимая из кармана поруганные «Картье» и застегивая на запястье. – Господин Гнусаров, Эдуард Степанович вас ждет!

– Попрошу часики! – игриво затребовала Тамара Николаевна.

– Какие порекомендуете? – спросил вип-охотник, снимая свой неброский хронометр, от одного вида которого Дадакин, Мохнач и Жарынин облагоговели.

– А вот хоть эти – «Слава» пятьдесят шестого года… Шефу понравятся! – предложила секретарша.

– А если еще поскромней? – улыбнулся истребитель носорогов.

– Только для вас! «Победа». Сорок шестой год! И не забудьте спросить про новый диск!

…Друзья вышли из приемной и направились к выходу мимо дежурного офицера, снова зачем-то проверившего документы, словно в кабинете Скурятина посетителей могли подменить. Вдруг Вова остановился и звонко шлепнул себя по лбу:

– Ё-мое! Мне же Гнусаров на обеде у патриарха обещал денег на хор детей-инвалидов! Мужики, вы меня не ждите! А то улетит опять на полгода родезийских гусей стрелять – ищи-свищи! – С этими словами хороший человек пожал соавторам руки и, отнекиваясь от благодарностей, потрусил назад.

На первом этаже Жарынин заволновался, потянул носом воздух и повлек Кокотова в боковой коридор, приведший их к кафе-бару «Царский поезд». Внутри заведение действительно напоминало старинный спальный вагон, отделанный красным деревом и медью, с той лишь разницей, что купе с отъезжающими вбок зеркальными дверями располагались не с одной, а с обеих сторон узкого выстланного ковром прохода, который упирался в стойку бара, выполненного с затейливостью резного иконостаса. Официант, одетый в мундир дореволюционного инженера-путейца, приветливо указал на свободное купе.

– Во как! Все продумано: тут тебе и ресторан и комнаты для переговоров! – удовлетворенно заметил режиссер, усаживаясь на малиновый диванчик и раскрывая меню с тисненым имперским орлом на кожаной обложке.

– Да, тут очень мило! – согласился писодей, боясь заглянуть в цены.

– А что если, дорогой мой Андрей Львович, нам заодно и пообедать? Времени-то – скоро час! Пока доедем, то-сё… Да и, честно говоря, эти ипокренинские сосиски размером с личинку комара мне порядком надоели. Как – побалуемся? – весело вопрошал Жарынин, пряча виноватый взгляд.

– Даже не знаю, даже не знаю, – занервничал автор «Жадной нежности», не понимавший, зачем питаться в этом, судя по интерьеру, безумно дорогом ресторане, если в Доме ветеранов их ждет пусть скромный, но оплаченный обед.

– Не переживайте, коллега, – угадав его сомнения, улыбнулся Жарынин. – Я угощаю. Должен же я загладить вину! Давно со мной такого не случалось! Как говорил Сен-Жон Перс, вино помогает мечтать, но мешает делать мечту былью! По-французски это звучит гораздо изящнее…

Игровод ударил в прицепленный у двери вокзальный колокол, в точности похожий на те, что висели в давние времена на всех станциях. Мгновенно возник официант-путеец:

– Чего прикажете?

– А вот что, милейший, водочка у вас какая самая лучшая?

– «Слеза императрицы». Платиновая-с…

– Отлично! Сто. Нет, сто пятьдесят «слез императрицы». Икорки, севрюжки с хреном, соленых грибочков, селедочку по-столыпински, ушицу «Царскосельскую» тройную с расстегаями… Коллега, не возражаете?

– Нет, как скажете, – пробормотал писодей, едва справившись со слюной, заполнившей рот.

– А что, служивый, посоветуете на горячее?

– Рекомендую-с фаршированную куропатку по-ливадийски.

– Во-от! Ее-то нам, милую, и неси! А еще кувшинчик морошкового морсу!

– Сию минуту-с!

– Дмитрий Антонович, – осторожно упрекнул Кокотов, когда дверь за официантом задвинулась. – Нам еще в «Ипокренино» возвращаться!

– Да, действительно, я не подумал! – спохватился режиссер и снова брякнул в колокол.

Почти тут же в щель просунулась голова путейца:

– Слушаю-с?

– Двести.

– Понимаю-с!

Чтобы унять томление, знакомое каждому, кто хоть раз ждал официанта со спасительной колбочкой на подносе, Жарынин вынул мобильник, откинул, поддев ногтем, черепаховую крышечку, хмурясь, выявил номер невежи, потревожившего его во время аудиенции, и нажал кнопку.

– Марго, в чем дело? Ты чуть не сорвала мне переговоры!.. Ну и что?.. У меня тоже сегодня плохой аппетит! И это все, что ты хотела мне сказать? Я выгоню тебя вместе с твоим мистером Шмаксом к чертовой матери!

Захлопнув телефон, он сначала строго посмотрел на соавтора, а затем благосклонно на стол, где уже успели расположиться пузатый графинчик водки, кринка морсу, а также разные закуски, включая икру, поданную в мельхиоровой кадушечке, и грибки в деревянном бочоночке. Игровод несколько мгновений смотрел на водку с нежной тоской, как на милого усопшего, потом нетвердой рукой, тщательно прицелившись, разлил «слезы императрицы» по рюмкам. Соавторы чокнулись. Глядя вдаль, игровод поднес рюмку к устам и опрокинул, резко дернув головой, будто запил таблетку. Немедленно закусив масленком, он несколько мгновений сидел неподвижно, прислушиваясь к целительным изменениям в организме, затем глубоко вздохнул, посветлел очами и вытер салфеткой пот с лысины. Кокотов, готовясь к триумфальной встрече с Натальей Павловной, выпил лишь полрюмки.

– Если в раю не будет водки с маринованными грибочками, я там не задержусь! – сообщил Жарынин, оживившись.

– А как вы думаете, – жуя, спросил ехидный писатель, – мы сейчас все еще работаем над ошибками, или уже достигли идеального варианта?

– Судя по качеству водки, мы в идеальной стадии! – не принимая иронии, отозвался игровод. – Сердце смирилось, мозг ясен. Эх, надо мне было еще в «Ипокренине» хлопнуть – я бы так не опростоволосился у этого поющего сенбернара! Знаете, Андрей Львович, с похмелья иногда чувствуешь себя метафизическим мерзавцем. А вы молодец! Когда закончим сценарий, я верну вас в жесткий мир готовым к борьбе за существование. Давайте выпьем за победу! Мы с вами, дорогой мой одинокий марал, сегодня спасли «Ипокренино» для человечества!

После второй рюмки, закушенной хрустящим соленым огурчиком, он совершенно воспрянул и жадно набросился на уху, поданную в серебристых судках с императорскими вензелями. Кокотов не отставал.

– Что же нам делать с вашим «Гипсовым трубачом»? – уминая расстегай, озаботился вдруг режиссер. – Идея, конечно, богатая, но не дается, буквально как фригидная кокетка! Надо что-то придумать, найти ход! Вы же писодей, напрягитесь!

– Даже и не знаю, – вздохнул Андрей Львович, вылавливая из ухи янтарные окатыши красной икры.

– А кто знает? Ну ничего: приедем, посажу вас под домашний арест и, пока не придумаете что-нибудь, не выпущу. Знаете, как Куприн писал?

– Как? – забеспокоился автор «Жадной нежности».

– А вот как. Зарабатывал он очень хорошо, платили ему три рубля золотом за строчку. Деньги, доложу вам, немалые! Больше получали только Горький и Леонид Андреев, которому лично я и гривенника не дал бы. А писать Куприн не любил, как всякий нормальный литератор. Вот вы, Андрей Львович, любите писать?

– Нет, конечно… – соврал создатель семнадцати любовных романов.

– Я так и думал. И вот: жена с вечера хорошенько подпаивала Куприна, а утром запирала комнату, и пока он не напишет пять страниц, не выпускала. Но главное – не опохмеляла. А трубы-то горят! – В голосе режиссера зазвенело свежее сострадание. – Что поделаешь, надо писать… Настрочит страничку, подсунет под дверь, ждет, мучится. Она же, гадина, пробежит глазками: «Э, Александр Иванович, халтуришь! Не считается!» И только убедившись в качестве материала, посылала к мужу горничную с подносом, на котором стоял запотевший графинчик водочки, а также тарелочка с разнообразной острой закуской. Вот как надо с вами – писателями! так он и сочинил «Поединок», «Белого пуделя», «Суламифь»… Я вас тоже запру!

– Знаете, Дмитрий Антонович, – решился Кокотов, – есть у меня одна идея. Но даже не знаю…

– Рассказывайте! – приказал Жарынин, теплым взором смерив оставшуюся в графинчике водку.

– А если нам написать историю современной, тонкой, сложной женщины, попавшей от безысходности в сети лесбийской связи и вызволенной оттуда настоящим мужчиной, которому она когда-то поклялась в любви возле гипсового трубача. Как? – одним духом выпалил писодей.

– Да вы что в самом деле! – рявкнул игровод и швырнул ложку в тарелку с такой силой, что тройная царскосельская уха вышла из берегов и пролилась на скатерть. – Я вам не Тинто Брасс какой-нибудь!

– Но я… хотел…

– Не оправдывайтесь! Эта Обоярова вас погубит, обязательно погубит! Вы, Кокотов, становитесь безысходным эротоманом.

– Но почему… безысходным?

– А каким же еще? Ладно, подумаю, как вам помочь!

– Не надо мне помогать!

– Не капризничайте – ешьте уху, она оттягивает! И снова хочется жить!

– Мне и так хочется жить, – желчно сообщил писатель.

– Знаете, в чем между нами разница?

– В чем?

– Вы пассивный оптимист. А я активный пессимист. Мир принадлежит активным пессимистам.

– Не надо меня классифицировать! – буркнул автор «Заблудившихся в алькове», ломая сочащуюся жиром куропатку.

– Ладно, не обижайтесь! Давайте под дичь по последней!

Счет, принесенный на серебряном подносе, как успел зацепить глазом наблюдательный литератор, оказался смехотворно мал. Расплатившись, Жарынин заметил недоумение Кокотова и объяснил:

– Ресторан работает по ценам ведомственной столовой. А как же! Вы помните два эпизода, погубивших Советскую власть? Первый: на светофоре таксист въехал в зад черной «волге» секретаря горкома партии, крышка багажника распахнулась, и потрясенные пешеходы увидели пакет с продовольственным заказом, из которого подло торчали два батона сырокопченой колбасы. Начались массовые волнения. А через два дня «Московские новости» напечатали меню столовой ЦК КПСС, где бутерброд с икрой стоил двадцать копеек. Узнав такое, народ взял штурмом цитадель марксизма на Старой площади, и социализм закончился. Однако, подарив нам всем благословенный капитализм, борцы за рынок для своего личного пользования, так сказать, в награду за годы борьбы и лишений оставили себе немного социализма. В таком оазисе социализма мы с вами, друг мой, только что отобедали.

– А если напечатать меню «Царского поезда» в «МК»? – мстительно предложил Кокотов.

– Бесполезно. Народ уже приучен к несправедливости, как испорченный пионер к содомии, и даже находит в этом удовольствие. Вы сыты?

– О да!

– Тогда в путь!

Прежде чем покинуть управление конституционной стабильности, соавторы, откушавшие в изобилии изумительного морошкового морса, отправились искать туалет, но заплутали и набрели на скромную дверь с надписью «Служебное помещение», возле которой стояли два огромных пятнистых спецназовца с ручными пулеметами наизготовку.

– Простите, где тут клозет? – светски спросил Жарынин.

Бойцы молча показали стволами в противоположную сторону.

– Вы поняли, поняли? – шептал режиссер, увлекая писодея подальше от грозных истуканов. – там подземный ход!

– Так это правда! Я думал, Мохнач нас разыгрывает!

– Конечно, правда! Но вы ни-ни!

Взволнованные открытием, они едва не забыли о цели своих поисков… Пока шли к машине, Жарынин шумно вдыхал воздух и клялся, что сентябрь – его любимый месяц. Действительно, Москва переживала раннюю погожую осень, когда листва лишь начинает желтеть, тихо превращаясь в ароматный солнечный тлен. Люди были одеты почти по-летнему, но в лицах уже появилась безнадежная благодарность этим последним теплым дням.

Вдруг из кокотовского кармана послышалась песнь «Сольвейг», он вынул телефон: высветившиеся цифры были совершенно неизвестны.

– Алло!

– Андрей Львович, ну как, удалось? – спросил голос Натальи Павловны.

– Вы знаете мой номер? – от неожиданности писатель заговорил совсем не о том.

– Знаю. Удалось? Нет? Я сама догадаюсь. – Она помолчала. – Вам удалось. Ведь правда?

– Да, удалось.

– О, вы мой герой, мой спаситель! И что Скурятин?

– Он при мне позвонил Дармидяну и велел открыть дело!

– Гамлету Отелловичу! Какое счастье! О, вы мой Ланселот, вы моя надежда! Приезжайте скорее, я страшно соскучилась! Вы меня поняли? Когда, когда вы будете?

– Часа через два, если не застрянем… – ответил, покосившись на Жарынина, автор «Любви на бильярде».

– Жду, жду, жду!

Когда они сели в машину, режиссер заметил ворчливо:

– Что вы светитесь, как обнадеженный девственник? Пристегнитесь, возьмите тряпку и не забывайте вытирать стекла!

– Прекратите мной командовать! – взвился Кокотов, почувствовавший себя после разговора с Обояровой совершенно новым человеком.

– Если вами не командовать, вы рассосетесь.

– Как это?

– Как желвак.