"Иван Григорьевич Подсвиров. Погоня за дождем (Повесть-дневник) " - читать интересную книгу автора

прощаются поднаторевшие в разъездах дипломаты.
Тесть уселся впереди. Это не простая случайность:
Гордеич добровольно уступил ему первенство. Более тридцати лет тесть
проработал председателем колхоза, а выйдя на пенсию, года три заведовал
областной тарной базой, где Гордеич обретался завгаром. Старики ценили
умение моего тестя быстро находить общий язык с районным начальством, с
руководителями местных хозяйств: некоторые из них по старой памяти знают
его в лицо, так что он мог договориться с ними буквально обо всем, что не
выходило за пределы закона. Я подозреваю, старики не случайно упросили его
быть их компаньоном.
Он нужен им, как, впрочем, и они ему.
Когда тесть усаживается в машину на переднее сиденье, он странно
преображается: хмурит белесые брови, надувает щеки и, откидываясь на
спинку, делает строгий, неприступно-начальственный вид. Но голубые глаза
его, по-детски чистые, смотрят доверчиво, с редким добродушием, с каким-то
постоянным изумлением и смягчают суровое выражение лица. Вот и сейчас,
одетый в габардиновый, стального цвета пиджак, он принял казенный вид,
надулся, но глаза, ясно светясь, все равно выдают в нем доброго человека.
Машина тронулась и покатилась вдоль просеки, свернула и, набирая скорость,
побежала мимо сада. Тесть не оглянулся, не посмотрел на нас с Жулькой, а
Гордеич снова дипломатически помахал рукой.
Мыкались они по степи дотемна, спидометр намотал около двухсот
километров. Вернулись назад усталые, пыльные, но - довольные,
возбужденные. Особенно Гордеич. Он кричал в темноте своим хриповатым
голосом:
- Во, Петро, ёк-макарёк! Во как надо обделывать делишки! Напали на
дармовщинку. Доннику - пропасть!
Белого, семенного... Косить рано не будут. А подсолнуха - море! В один
край поглядишь - конца не видать, в другой - та же картина. И ранний, и
поздний. Тот отцветает, этот распустится. Лахва! Станем посерёд поля.
У канала. Вода близко... Только ты, Петя! - Он потряс возле моего лица
указательным пальцем. - Об этом - молчок. Рот на замок.
- Надо Филиппа объегорить, - сказал Матвеич. - А то он дюже нос
задираеть. - И тихонько засмеялся.
Тесть, отойдя от них, шепнул мне на ухо:
- Радуются! Была бы им лахва без меня. Я насилу уломал директора. Не
берет нас - и все! У них там своя, совхозная, пасека. Да мы им не
помешаем. Много там всякой всячины!
- Эй, Федорович! - горячился Гордеич. - Хватит с зятьком шушукаться.
Давай приписных выставим!
Так они окрестили личные ульи директора совхоза, которые привезли с
собою на развитие. Втроем вытащили из машины приписных и поставили на краю
пасеки Матвеича. Гордеич скинул пиджак и открыл летки. Пчелы высыпали на
подлетные доски, замельтешили в темноте.
Мы отодвинулись к кустам, а Гордеич задрал рубаху и майку, спокойно
выждал и стоически, без единого вскрика принял в живот и поясницу
несколько злых ужаливаний, затем присоединился к нам.
- Радикулит! - объяснил он мне. - В бараний рог меня крутит. Пчелиным
ядом спасаюсь.
- А я пью маточное молочко, - сказал Матвеич. - Белки... Нервы