"Иван Григорьевич Подсвиров. Касатка " - читать интересную книгу автора

готовилась разориться на новый забор.
Как видно, двор был запущен потому, что до него пока не доходили руки.
Касатка возилась с хатою, подвела серой глиною фундамент, вставила новые
рамы. Вместо соломенной крыши, густо поточенной воробьиными гнездами,
появилась крыша под дранью, в глухой стене - окно с голубыми ставнями. С
огорода Касатка прилепила к хате довольно обширную пристройку, откуда тоже
смотрелись окна. И труба над коньком весело белела, еще не задымленная
копотью.
Под кровлею хаты лепились ласточкины гнезда. Неугомонные сизые летуньи,
ловя толкущихся в воздухе насекомых, чиркали высоко над землею - к погоде,
беспечно вились у карниза. Ласточки, по-марушански - касатки, обычно
возвращаются в хутор в теплые весенние дни, когда снег вытает в балках и
ручьями сбежит в реку, а на выгревах зелеными шильцами проклюнется первая
травка. Невесть откуда с хлопотливым щебетом налетят ласточки и давай
носить в клювах комочки липкой грязи из пруда у маслобойни, пластами
приклеивать ее к шероховатым стенам конюшен, хат, сараев. Любят они
прибиваться к жилью, и за эту привязанность человек платит им
благодарностью, почитает за долг оберегать ласточек; ходит в народе
поверье: они приносят счастье.
У Касатки ласточки селились ежегодно, вычищали и поправляли надежно
сохранившиеся гнезда, лепили новые взамен испорченных, выводили птенцов.
Что-то их постоянно влекло к ее хате. Может быть, горьковатый кизячный
дым, близость густого вишенника, обилие мошкары в канаве. Или сама хозяйка
постоянством своего нехитрого наряда и неизменчивостью добродушного, с
баском, голоса напоминала птицам о прежнем их гнездовье. Есть тайны,
неподвластные разгадкам.
Муж у нее погиб в Германии, под Берлином. И с той поры, вспоминается,
люди и прозвали тетку Касаткой, имея в виду ее хлопотливость, истовую
верность родному очагу, необидчивую, добрую душу. Ловко приклеилось
прозвище, заменило фамилию, имя и отчество. Я уж и не помнил, вернее
сказать, никогда не знал, как ее по-настоящему звали. Смутно мелькало:
Ефросиньей Ивановной или Евпраксией Илларионовной, что-то близкое к этим
сочетаниям. Вообще-то можно справиться в Совете, по метрической книге;
наконец, у отца мимоходом, как бы невзначай спросить. Но если
поразмыслить: зачем?
Ей это все равно. Большая часть жизни прошла, все привыкли ее звать
Касаткой, слух на это словцо чутко настроен, и что толку ворошить старое в
попытке отыскать утраченное имя. Оживить его нельзя, оно умерло. Важнее
то, что она живет на окраине в своей хате, здорова, не искалечилась и не
потеряла способности трудиться, что ее руки в постоянном движении.
Ласточки селились у нее каждую весну, но счастье у Касатки было редким
гостем, кружило оно по другим окольным путям.
В войну она с бабами вязала снопы, и ясным днем вдруг угодила в ее хату
сброшенная с самолета зажигательная бомба. Стены рухнули, сухая, как
порох, крыша взялась огнем и сгорела дотла. Одна печь выстояла и держалась
на пепелище ровно, будто памятник. Вволю наревевшись, Касатка пришла в
себя, вынула из загнетки еще не остывший чугун, покликала сына Колю,
который до этого шнырял по Касауту с сачком в поисках форели, - и они
молча, без лишних слов присели на разбросанные кирпичи хлебать деревянными
ложками борщ.