"Иван Григорьевич Подсвиров. Касатка " - читать интересную книгу автора

двигались и не знали покоя; носила она темную, с бесчисленными оборками
юбку, спереди прикрытую ситцевым запаном, русые волосы убирала и
затягивала в тугую куделю и покрывала их белой, от солнца, косынкой с
голубыми крапинками вроссыпь, которые шли к ее круглому лицу, особенно к
синим глазам, - словом, в ней угадывалась русского склада женщина,
привыкшая одна хлопотать и в поле, и дома, одна отвечать за все на свете.
Ходила она по-мужски, вперевалку. Много воды утекло, а я не нашел в ней
сколько-нибудь значительных перемен: тот же облик и голос, та лее манера
слегка подкашливать в кулак и с выжиданием, бесхитростно приглядываться к
собеседнику, будто спрашивая: "А что ты за человек? На меня не серчаешь?"
В моем представлении она была такой же, какой и сейчас стояла передо
мною в своих ботинках на босу ногу: пожилой теткой. Время, однажды изменив
по своей прихоти ее фигуру и лик, казалось, навсегда остановилось для
Касатки. Сколько ей было лет: шестьдесят, семьдесят?., семьдесят пять или
более? Это было неважно. Я совершенно точно, с ранних своих дней затвердил
в себе несколько странное, до сих пор необъяснимое ощущение:
она пожилая, вечная тетка. По старой привычке думать о ней именно так,
меня и сейчас взяло сомнение: а была ли Касатка когда-нибудь молодою?
Смущали, однако, и наводили на мысль о пережитой ею молодости синие глаза,
в них было столько непоправимой, ничем не омраченной ясности, столько
доброты, лукавства и постоянного, неодолимого ожидания чего-то удивительно
хорошего, что даже не верилось, как это они удержали в себе этот блеск,
живость, навек не замутились слезами.
Пока мы говорили, взяла нас в полон ватага утей.
С кряканьем они требовали посторониться, набрасывались на чашку,
оттесняя и остервенело щипая друг дружку.
- Видал, Максимыч, какие! Они мне, враги, всю голову прогрызли. Чтоб
они лопнули. Этой осенью, жива буду, всем головы оттяпаю, порежу их.
Осточертели.
У меня вон руки пухнут бесперечь таскать им чашки.
Максимыч, ступай в хату, карточки посмотри, а я тут с горлохватами
повоюю. Я живо прискочу.
Меня тянуло домой, и я заколебался:
- Может, в другой раз. Пойду я.
- Ты что, Максимыч? - с обидой глянула на меня Касатка. - Уважь тетку.
Вон сколько не видались! Грех.
Правда что, мы как не родные... Не хочешь в хату - посиди на дровосеке.
Я на ней сама в праздник сяду, юбку распустю и важничаю. Сидай! Да гляди,
чтоб не перевернулась. Я раз так с ней завалилась - до се затылок ломит.
Тем временем она подхватила чашку и понеслась в сени готовить мешанину.
Ути во главе со старым селезнем закачались, бегом затопали за Касаткой. А
я сел на дровосеку, с удовольствием протянул ноги.
Двор мне знаком сызмала: пустой и покатый. В ливни вода в нем не
застаивается, вся сбегает на улицу.
Ворота с почерневшими досками покосились; четырехгранный коренной
столб, поставленный еще мужем Касатки, с натугой держал их на себе. Двор
опоясывала изгородь с подгнившими ольховыми столбиками. Узкие планки в ней
покоробились, иные высыпались, так что везде зияли пустоты. Возле закуток,
тоже покосившихся, в которых ночевали поросята, ути и куры, лежала гора
свежеоструганных шелевок и березовых хлыстов: Касатка, наверное,