"Иван Григорьевич Подсвиров. Касатка " - читать интересную книгу автора

молоденький. Я на что пичужка перед ним, а тоже на него заглядалась.
Раскрою рот и стою глазею на сатиновую рубаху. Ей-право. Совестно станет,
отвернусь и тут тебе как мак покраснею. Чудная. И ты в дедушку удался, не
в отца. Максим против вас хлипкий и в красных рубахах не ходил: война, а
там еще напасти. Не до жиру, быть бы живу. - Она сощурилась и внезапно
перескочила на другое: - Туфли у тебя востроносые. В подъемах не жмут?
- Не жмут.
- Я прямо, Максимыч, в толк не возьму, какие у вас ноги. Как они в эту
обувку влезают... Небось усохли.
По земле не ходите, все автобусом да на легковичках.
А я тут - пешедралом, где босиком, а где в этих выступцах. - Она
оторвала правую ногу от земли, вытянула носок и показала большой
незашнурованный, свободно державшийся ботинок. - По мне. Удобные, и
пальцам отдых.
Мое, Максимыч, отошло, - сказала она без тени сожаления. - Не перед кем
чепуриться.
Было весело слушать ее несколько грубоватый, с мужским баском голос, ее
слова, выговариваемые обстоятельно, неторопливо. Интонация и выговор с
нажимом на "а", с глуховатым, чисто кубанским "г" делали ее речь
выразительной, и я думал: вот близкий, родной мне человек и такой
останется для меня навсегда, пока я живу на этой земле. Трогательно было
сознавать, что и я когда-то говорил примерно так же и, как она, употреблял
местные выражения, в которые удивительно вкраплены не то русские, не то
украинские слова, а скорее - то и другое вместе, в едином сплаве... Позже
я стеснялся этих слов и этих выражений - они вызывали едкие насмешки
окружающих. В ту пору я был молод, наивен и даже не подозревал, что своей
стеснительностью оскорбляю память предков, для которых не было ничего
святее и дороже этого, веками нажитого в крестьянской работе и праведных
сечах языка, Грешно стесняться родной матери - она дала нам дыхание и
вспоила своей грудью; не меньший грех стесняться и родного языка, на
котором говорили и мать, и дед, и прабабушка, и многие, многие кровные
близкие, о ком давным-давно стерлось всякое упоминание и кого уже никто не
вспомнит, никак не назовет, но они-то были. Без них жили бы мы, научились
бы правильно, по-нашему изъясняться? Жаль, что я с некоторым опозданием
постиг эту истину.
С радостью слушал я Касатку, но и с горечью ловил себя на том, что мне
все-таки кое-что удалось вытравить в себе; иные ее слова звучали для меня
загадкой и как бы открывались заново - до того прочно забылись они,
затерялись в памяти, С Касаткой мы виделись давно, За ученьем, работой все
недосуг было подумать о ней, заглянуть в ее побеленную хату, с глухой
стороны поддетую ольховой подпоркой. И сегодня я оказался случайно вблизи
Чичикина кургана: шел мимо. Светало, повсюду в огородах нетронуто горели
красные маки. Дымчато-сиреневый, фиолетовый, вперемежку с белым, цветущий
горох лез на плетни и дразнил взгляд молоденькими, светло-зелеными
стручками. Красота летнего хутора завораживала; огибая огороды, я не
помнил, по каким улицам петлял, и наконец забрался в ее крайний, с пятью
хатами переулок.
Тут она и окликнула меня.
Еще из-за плетня в одно мгновение я разглядел ее всю. Была она, как и
много лет назад, широка в кости и дородна телом; большие руки ее все время