"Иван Григорьевич Подсвиров. Касатка " - читать интересную книгу автора

Жернов уже вовсю расходился, насечки на нем слились в серый волнистый
круг, мука теплой струйкой потекла по желобку в холщовый рукав приемника,
и отруби коричневой шелухой полезли своим путем, как Павел, угождая нам,
дал взыграться другому колесу. Соседний жернов тоже понесся вскачь,
деревянная колотушка на нем взбрыкивала, выбивала лихого казачка.
Мы тоже бегали, подскакивали у жерновов, плясали кто во что горазд и во
всю глотку орали марушанские песни, забыв про осторожность, про недавнюю
нашу беду:


Сагайдак наш, Сагайдак,
Что ж ты мелешь, да не так!


Жернова всухую трутся - Черти над тобой смеются!
Но тут Павел опустил затворы, влез к нам, потушил фонарь и мрачно
сказал:
- Чего раскукарекались? Забыли обо всем?
Спать! - И первым лег на середину шубы.
Ни свет ни заря мы проснулись, оглохшие от шума воды, до дрожи озябшие,
с посинелыми губами, вылезли, заделали дырку на крыше и, разгоняя кровь,
побежали на Постовую кручу. После обеда к нам явился Матюша, грустный, с
буханкою кукурузного хлеба под мышкой.
Мы тут же умяли хлеб, а Матюша рассказал, что телят наших загнал на
колхозный баз объездчик Крым-Гирей и требует штраф за потраву озими;
родители сильно ругаются, ищут и грозятся выпороть нас за все проделки
одним махом, и в школе недовольны нами, так что показываться в хуторе
рискованно. Ему тоже досталось на орехи от Дарьи, и он сбежал из дому.
В поле мы накопали картошки и, подавленные невзгодами, побрели в лес.
Погода налаживалась, волглые тучи еще утром отогнало к вершинам, они
подержались там до обеда и растаяли, оставив после себя мягкую, промытую
синь; солнце теперь беспрепятственно катилось по небу и сияло по-новому -
молодо, ясно. Видно, после дождя брало верх бабье лето. Не сегодня-завтра
вывяжет оно прозрачную, легкую, как дым, паутину, раскинет ее по свежей
отаве, по кустам закрасневшего плодами шиповника и золотистым метелкам
свечек, светло оплетет колючие кудри дерезы и нет-нет да и сверкнет на
диво человеку плывущей в воздухе серебристой ниткой, поманит куда-то
вдаль... Какая бы тяжесть ни лежала у меня на сердце, а все-таки солнечный
денек веселил; пестрые осенние кроны и удивленно проглядывающие сквозь
ветки огненные сгустки калины, даже лесной ручей, мимо которого мы шли,
усыпанный желтыми кленовыми листьями и едва приметный, - все говорило о
возможности счастья, все дышало новизной и призывало к чему-то. В этом
лесу хотелось жить светло, и было странно и непонятно, что только вчера
преследовала меня неумолимая тень страха, только вчера я испытывал лишь
одно желание - умереть на пахоте.
Приободрились и мои товарищи по несчастью. Мы наелись ежевики, обильно
синевшей в зарослях, насобирали лежалых груш, испекли на поляне картошки,
а затем напялили балаган, натаскали в него сена из копны, кем-то сметанной
вблизи ручья и замаскированной валежником.
Ночью я спал тревожно; все мнилось: волк бродит, кружит возле балагана,