"Иван Григорьевич Подсвиров. Касатка " - читать интересную книгу автора

бесконечно, то удлиняясь то сбиваясь у берега в жирные, с
фиолетово-радужными блестками, круги. Меня поразили они. Раньше я никогда
не видел их на реке. Чистая, как слеза, вода и эти пятна... Откуда они?
Думая о них, я не заметил, как прошел мимо хутора и очутился на Постовой
круче. Вид ее отвлек меня от неприятных мыслей. Бугрится она вдоль
Касаута, местами осевшая, коряво размытая, изъеденная талою водой либо
разъезженная колесами прадедовских бричек, подступает с тяжко нависшими
глыбами к белым неспокойным бурунам, прогибается подковами, давая простор
реке, разлившейся на множество рукавов, которые часто прячутся в сизой
дерезе и в золотистых свечках и сине, весело светятся из них в оправе
выбеленных солнцем голышей. Иной раз Постовая круча так неколебимо и круто
вознесется ввысь, что, взойдя на нее, поймешь: иначе ее и не могли назвать
наши предки, выставлявшие здесь неусыпные сторожевые посты. Отсюда удобно
было наблюдать за всем, что творилось на той стороне, за Касаутом,
упреждая налеты не в меру горячих абреков... В двух километрах от хутора
круча вздымается над долиною подобно скале, настораживая непривычный
взгляд оспинами желтовато-серых пещер, отороченных по краям неприхотливыми
ветками алычи, дикой кислицы и красного шиповника, невесть как прижившихся
на твердой глине. Мы гоняли сюда пасти телят. Нас, мальчишек разного
калибра, набиралось довольно много, примерно столько же, сколько было в
нашей округе коров. Неизменно был с нами и Матюша. Он блаженствовал вдали
от мачехи и обычно сидел в отдалении ото всех на круче, одетый в старый
отцовский кожушок, в грубые, жесткие брюки, сшитые Дарьей из шинельного
сукна. На голове у него красовалась пилотка с рубиновой звездочкой, а в
руке он держал сплетенную из сыромятного ремня плетку с махрами возле
орехового кнутовища. Наседала жара, мы доставали припрятанные в тени
бутылки с молоком, выпивали его и шли купаться, часто оставляя Матюшу
одного приглядывать сверху за телятами. Он соглашался и терпеливо ждал
нас, пока мы нарезвимся в воде.
В сумерках, отпустив телят, мы затеивали игры в войну, оглашенно
носились по круче, забирались в пещеры, прыгали из них в темную глубокую
воду и сходились врукопашную на том берегу. Нередко дело доходило до драк.
Матюша тоже играл, но, если было можно, отказывался, отходил в сторону
и смотрел издали на долгие потасовки. Мы прощали ему, потому что знали:
бегать неудобно в толстых суконных штанах. Они до крови натирали икры ног
и коробились на нем ржавой жестью, точно их однажды после стирки
прихватило лютым морозом и больше не отпускало.
Ночью игры становились жестокими. Многие из нас помнили войну, видели
настоящих, живых фрицев, которые проходили через хутор в ботинках с
ребристыми подошвами и в фуражках с изображением белой лилии на околышках
- символом недоступного цветка эдельвейса Они тащили горные пушки и
надеялись сорвать эдельвейс на скалах, у вечных ледников, одним броском
перемахнуть через перевалы Главного Кавказского хребта и очутиться в
Сухуми, понежиться на черноморских пляжах. Для острастки они повесили на
площади схваченную в лесу девушку-партизанку. Марушанские ребята, кто был
немного старше нас с Матюшей, близко видели из-за плетней и загат, как
ясным, солнечным днем альпийские егери накидывали петлю на шею замученной
ими девушки, а потом ловили во дворах и в дерезе гусей, с хохотом резали
пронзительно визжавших поросят, беспорядочно стреляя в воздух из
автоматов...