"Иван Григорьевич Подсвиров. Касатка " - читать интересную книгу автора

опоздали. - И, подобрав длинную цветастую, как у цыганки, юбку,
извинительно и сдержанно улыбаясь одними губами, села.
- В нашем хуторе и такая английская пунктуальность! - с досадою сказал
я.
- Матвей Васильевич любит точность во всем, - с расстановкой произнесла
девушка и раскрыла томик стихов Есенина, лежавший у нее на столе.
- Куда же он уехал?
- В горы, на отгонные пастбища. Он просил вас зайти к нему завтра, в
девять утра. Ровно в девять, - напомнила она, мечтательно скользя чуть
сощуренными глазами по строчкам. - Пожалуйста, не забудьте.
Я вышел из конторы с непроходящим чувством досады на Босова, невольно
думая о его секретарше: такая милая, светлая и обходительная. Чья же она?
Неужели из наших хуторян?.. И день был солнечный, светлый, с перьями
облаков на ясном, точно синькою оплеснутом небе. От акаций, рядами
посаженных вдоль асфальтированной дороги, наискось через площадь тянулись
длинные тени; мимо пробегали мотоциклы с люльками и грузовики, чаще всего
в них сидели люди с граблями и косами, припозднившиеся с выездом на покос.
Хутор наш Марушанка просторный, многолюдный - с широкими улицами и
кривыми неухоженными переулками, которые сбегаются к площади. На ней
уместилось футбольное поле, по нему с азартом, лихо гоняли полосатый мяч
ребятишки, как некогда гонял и я; а за воротами, у штакетной ограды,
свободно расхаживали индюки и телята. Площадь - на возвышении, отсюда
открывается вид на горы. Синея вершинами, они полукружьем подступают к
хутору, а вблизи, обтекая огороды, среди облепихи, верб и ольхи нет-нет да
и блеснет на солнце, взыграет живой серебристой рябью Касаут, несущий свои
воды к черкесским аулам, в манящее туманное марево, где катит навстречу
ему прозрачную волну Малый Зеленчук - младший брат Кубани. Предки наши,
родом из российских глубинок, с Чернигова да с Запорожской Сечи, народец
вольный и рисковый, когда селились тут по указу царя, высокое место для
площади облюбовали недаром: отсюда видно на все четыре стороны.
Меня наполняет чувство простора в душе и беспричинного веселья, когда я
оказываюсь на площади и вижу вокруг себя белые дома, яблоневые и вишневые
сады, ольховые плетни, потемневшие заборы и возле них лавочки, кое-где
даже глиняные, как в старину, завалинки, лошадей, женщин на берегу
Касаута, которые без устали полощут белье и приголубливают его вальками,
когда смотрю на просевшие, зеленые от мха углы неумолчно гудящей
маслобойни...
Остаток дня я провел на Касауте. Ходил по дерезе, обсыпанной
буровато-зелеными тугими ягодами, ложился на грудь и, как в детстве,
пробовал, потягивал сквозь зубы, до ломоты в них, прозрачную воду из
родничков, пробивающихся наружу из-под камней заглохшего, занесенного
песком ручья-отводка. Повсюду кустиками, а то и латками пер из земли
щавель. Кое-где он уже пустил стебли, сочные и на вкус резковато-кислые, и
норовил выкинуть бордовые метелочки с семенами. Когда особенно припекло, я
искупался в ямочке, оказавшейся мне по грудь, в общем - не глубокой и не
мелкой, в самый раз; упругое, крутое течение сносило и почти выбрасывало
на тот берег, сплошняком заросший верблюжьими колючками; возвращаться
назад босиком было неудобно. Но не это остановило и заставило меня
поскорее одеться. Приглядевшись к воде, я увидел на ее поверхности, там,
где она была относительно спокойной, сизые пятна, которые тянулись