"Роман Подольный. Дальнейшему хранению не подлежит" - читать интересную книгу автора

топорщились и давно не стиранная рубаха, и штаны с пузырями на коленях.
Сейчас одежда его выглядела так же, но улыбка была другой. А руки,
которые он обычно при разговоре закладывал за спину, теперь твердо сжимали
топор.
Тот самый топор, что обычно стоял в прихожей архива среди щеток и
веников.
- Да что вы, Федор Трофимович? - изумился я. Но изумление было - по
крайней мере, частично - притворным.
За долю секунды, которая отделяла момент, когда я услышал голос и
понял, чей он, от момента, когда я увидел хозяина голоса, я уже успел
понять, что самый ленивый из трех вахтеров и тот убийца, которого боялся и
оправдал суд, - одно и то же лицо. В деле ведь была фамилия обвиняемого. И
тот тоже слыл колдуном.
- Хороший у тебя голос, - сказал Федор Трофимович, разглядывая меня. -
Ну точь-в-точь как у покойника был. Потому и действует стариково
наследство. У меня-то не получалось. Зря его кончил. Сам был виноват. Но
меня то-о-о-же боялись.
- Боялись, из дела видно, Федор Трофимович, - ответил я.
- Во-во. Я так и понял, что ты в дело залез. Вот удивился. Думал, давно
уже этого дела нет. Вон справку для собеса мне достать не могут - архивы,
мол, пропали. А тут, как не надо... Ведь ни мне, ни тебе не надо,
начальничек.
Эх, поторопиться надо, но не могу, душа болит. Прочти мне, милый,
"звериное слово". Век не забуду, как он его читал. Прочти. Поживи еще на
свете малость.
Я рванул к глазам листок с заговором на татя. Но вахтер только
понимающе кивнул головой при первых его словах.
- Не трудись, парень. Не трудись. Я ото всех заговоров заговоренный.
Он-то думал, что нет. На дружбу мне читал. Любил меня, думал: и я. А я -
нет. Он - давно уж, до того еще - давно присушил одну девку. Не он бы -
моя стала. И голос у меня неподходящий. Все то же читаю - не слушается
меня зверье. Люди - тех только пугать могу. Хоть до смерти. А присушить
там, придружить, вылечить - нет. Он мне и говорит: "Кишка у тебя тонка,
Феденька, чем другим займись. Волшба тебе, говорит, Феденька, не по силам.
Я, говорит, злой, а голос у меня добрый. Голос тут главное. Ты ж какой ни
будь, а голос у тебя злой. Не годишься". Думал, любят его у нас. Где же
любовь-то! Как я его кончил, радовались. Страшно ведь - живет рядом
человек, который с тобой что захочет, то и сделает. И мне было страшно. И
сейчас стало. И все из-за голоса. У него подходящий. И у тебя,
интеллигенция, тоже. Ну, ничего, ненадолго. Читай, читай звериное слово, а
там поглядим...
Он был старше меня на сорок лет. Я помнил его личное дело. Сейчас ему
было шестьдесят дна. Но когда месяц назад понадобилось очистить двор
архива от кучи песку, и все мужчины (значит, три вахтера и я) взялись за
лопаты, я далеко отстал от этого старика. А из всех видов физического
труда я только и умел, что работать лопатой. Зато, как мне казалось, это я
умел неплохо.
Ездил в экспедиции землекопом, премии получал... А два из трех вахтеров
опередили меня запросто. А про третьего они открыто говорили: "симулирует
больного". Топором старик тоже умел работать. Даже будь у меня нож...