"Роман Подольный. Дальнейшему хранению не подлежит" - читать интересную книгу автора

пойдет ли папка с документами в утиль.
Да, эта в утиль пойдет. Подсудимый оправдан, я аккуратно занес
очередной номер в опись "дел, не подлежащих дальнейшему хранению", сбросил
папку на пол и уже потянулся за следующей, когда вдруг понял, что дело
нужно посмотреть заново.
Подсудимый был оправдан, но не за недостаточностью улик. Я нагнулся и
поднял папку. Стал читать документ за документом - протоколы осмотров,
обысков, допросов, судебного заседания. Потом стал искать материалы об
отмене оправдательного приговора. Их не было. Я поднял дело и посмотрел на
свет.
Нет, все в порядке, следов вырванных листов нет. Да и нумерация явно
первозданная, никто ее не переделывал. Но чтобы оправдали убийцу? В голове
у меня это не укладывалось.
Из материалов дела следовало, что молодой колдун убил старого колдуна
за то, что тот отказался раскрыть ему все свои секреты. И - оправдание?!
Председательствующий говорил о возмутительных суевериях, которые так
упорно держатся в какой-нибудь тысяче километров от Москвы. Но даже по
протоколу (не стенограмме!) было видно, что голос судьи дрожал. Он боялся?
Кого?
Адвокат говорил о темной силе погибшего, о темноте убийцы,
необразованного, запуганного человека, о том, что все односельчане
оправдывают убийцу и понимают его. Он говорил о необходимости
антирелигиозной пропаганды и отсутствие таковой объявлял ответственным за
преступление. Сплошные общие слова, но было видно, что в них намекал он на
какие-то известные суду, заседателям и публике в зале факты. И видно еще
было, что его голос тоже дрожал...
А к листку с речью адвоката были небрежно подколоты позеленевшей медной
скрепкой несколько бумажек, от края до края исписанных почерком
полуграмотного человека, с множеством орфографических ошибок, зато совсем
без знаков препинания. Это были заговоры. Мне случалось видеть такие
бумажки с заговорами во время летних студенческих наездов в деревню. Чуть
( подвыпив, суетливый старик или неторопливая старуха, а то и их быстрый
внук залезал рукой за божницу или в комод и вытягивал листок, заклинавший
ангину или неверную жену, лихоманку или разлучницу, домового или вора.
Детский почерк, детски наивные слова, ничего интересного. А здесь детским
был только почерк. Слова же... Ощущение, пронизавшее меня при чтении этих
бумажек, мне не забыть никогда. Словно музыка далекая звучала, то
грустная, то в.еселая, то суровая, мужественная, но одинаково властная в
каждом своем качестве. Это были стихи. Он был великим поэтом, Владимир
Егорович Филиппов. Я тогда увлекался символистами, читал книги о
стихосложении, штудировал теории Брюсова и Шенгели, и я видел, как
безукоризненно - с формальной, метрической стороны были написаны заговоры.
Аллитерации и ассонансы, метафоры и гиперболы, синекдохи и... что
перечислять! Автор был хозяином стихии языка.
Ни одну фразу нельзя было тронуть, ни одно слово нельзя было изменить.
Кто-то собрал слова, порою искаженные от неграмотности, в предложения,
от которых отскакивала любая попытка правки. И я их не помню, а помню
только это ощущение незыблемости, каменной прекрасности строк.
Снова и снова перечитывал я - про себя - помятые тетрадные листки.
Потом негромко прочел один из них. Вслух.