"Роман Подольный. Письмо" - читать интересную книгу автора

И я стал объяснять, что словом "имаго" обозначают взрослую форму
насекомых - последнюю стадию метаморфоза. Из яичка выходит гусеница,
гусеница превращается в куколку, куколка становится бабочкой. Бабочка -
она и есть имаго. Гусеница растет, но не развивается. Зато как растет!
Каждой своей клеткой. Ни одна из них не гибнет, ни одна из них -
фантастика! - не делится, все только растут. В тысячу раз больше станет
гусеница, а клетки в ней те же, только в тысячу раз крупнее. Вот так и
некоторые города. Становятся больше, но все те же. Скука! А этот город
развивался все свои восемьсот лет. Он красивее просто увеличивающихся, как
бабочка красивее гусеницы. Как все, что развивается, красивее всего, что
только растет. Если бы ты знала, какое прямое отношение ко мне имели
превращения насекомых. Очень горжусь, что за полгода так и не рассказал
тебе ничего о нашей совместной работе - шефа, Николаева и моей. Это был
мой единственный секрет. Ладно, Маришенька?
Зато я сказал тебе еще тогда, что тоже, как та гусеница, с восьми лет
не изменяюсь. А вот ты - ты меняешься все время, все время, твой
метаморфоз не кончен.
А чем кончится мой? Понимаешь, Николаев придумал, как получить имаго у
человека. Взрослую форму Гомо сапиенса.
Между человеком и обезьяной разница не меньше, чем между бабочкой и
гусеницей. Но человек еще не бабочка - только куколка. Куколка, которой
еще предстоит превратиться в имаго. Метаморфоз оборвался, по мнению
Николаева, раньше времени. Николаев ничего не понимал в антропологии, но
был энтомологом и имел собственные взгляды насчет молчащих генов. И даже
насчет того, как заставить их заговорить. Во всяком случае те гены,
которые у человека руководили метаморфозом мозга - если такой метаморфоз
шел. Его идеи, потом идеи шефа... А я ставил эксперименты. На обезьянах.
...Помнишь, как я первый раз внес тебя в море? Мы прошли сосновую рощу,
бегом пересекли полосу песка и через разрыв в ленте кустарника выбрались
на фантастически пустынный пляж из фантастически белого и мелкого песка.
(Этот песок! У нас обоих уже через час остановились часы, и я нахально
решил: потому что мы счастливы. А вечером высокомерно-насмешливый часовщик
назвал нам истинную, по его мнению, причину.)
Мы разделись на скамеечке, наполовину ушедшей в тот же песок, побежали
к воде, а она оказалась холодной, и ты, увидев, что ближайшие купальщики
за полкилометра, попросила, чтобы я понес тебя до сколько-нибудь глубокого
места. Метрах в тридцати от берега я опустил тебя в воду, дошедшую мне до
бедер. Как победно, весело, молодо ты завизжала! А потом мы оглянулись на
берег и увидели, что в полосе песка между соснами и кустарником, которую
мы так быстро и без оглядки одолели, что как раз в этой полосе
сосредоточено все довольно многочисленное население Рижского взморья.
Потом оказалось, что именно туда было всего труднее проникнуть прохладному
ветерку...
Ну вот, собственно, и рассказал тебе свой единственный секрет. Опыты
над человеком - даже над собой - никто бы нам не разрешил. А шеф не стал
бы их ставить, но тут вылез Гонсалес. Он начал опыт в Венесуэле, вспрыснул
свой "включатель генов" себе в вену, эффект же, по его заявлению, должен
проявиться ко второму дню той самой международной научной конференции, на
которую мы с шефом и Николаевым приехали в Ригу. Гонсалес уже в Риге и в
первый день конференции - то есть завтра, если на твоих часах сейчас еще